Когда я был влюблен (а я влюбленВсегда – в идею, женщину иль запах),Мне захотелось воплотить мой сон,Причудливей, чем Рим при грешных папах.Я нанял комнату с одним окном,Приют швеи, иссохшей над машинкой,Где, верно, жил облезлый старый гном,Питавшийся оброненной сардинкой.Я стол к стене подвинул; на комодРядком поставил альманахи «Знанье»,Открытки – так, чтоб даже готтентотВ священное б пришел негодованье.Она вошла спокойно и светло,Потом остановилась изумленно.От ломовых в окне тряслось стекло,Будильник тикал злобно-однотонно.И я сказал: «Царица, вы одниСумели воплотить всю роскошь мира,Как розовые птицы – ваши дни,Влюбленность ваша – музыка клавира.Ах! Бог Любви, заоблачный поэт,Вас наградил совсем особой меткой,И нет таких, как вы…» Она в ответЗадумчиво кивала мне эгреткой.Я продолжал (и резко за стенойЗвучал мотив надтреснутой шарманки):«Мне хочется увидеть вас иной,С лицом забытой Богом гувернантки;И чтоб вы мне шептали: «Я твоя»,Или еще: «Приди в мои объятья».О, сладкий холод грубого белья,И слезы, и поношенное платье.А уходя возьмите денег: матьУ вас больна иль вам нужны наряды……Мне скучно всё, мне хочется игратьИ вами, и собою – без пощады…»Она, прищурясь, поднялась в ответ,В глазах светились злоба и страданье:«Да, это очень тонко, вы – поэт,Но я к вам на минуту… до свиданья!»Прелестницы, теперь я научен,Попробуйте прийти, и вы найдетеДухи, цветы, старинный медальон,Обри Бердслея в строгом переплете.