Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

С Головиным меня познакомил Юрий Витальевич Мамлеев, за что я ему очень благодарен. Знакомство наше было коротким: короче быть не может, мы встречались только один раз, в самом конце ноября 2000-го, но эта встреча затянулась на два дня, кои мы провели на кухне в окружении все увеличивающегося числа пустых бутылок — водочных, пивных и из-под шампанского (Головин любил периодически отпивать «шипучки»). Когда я вошел, он сидел, откинувшись, в углу, погруженный в полусон. Очнувшись, протянул руку и громко объявил: «Женя Головин». Мы познакомились. Я сел за стол напротив него. Выпили за знакомство, закусив мандариновыми дольками, выложенными на тарелке, такими же холодными, как извлеченная из холодильника водка и как ранние зимние сумерки в запотевшем окне. «У тебя странная рожа, — сказал Евгений, прищурившись и разглядывая меня с энтомологическим интересом. — Вообще, почему алхимия, откуда это?» Не зная, с чего начать, я стал рассказывать свои общебиографические подробности, стараясь не звучать уныло, как советская анкета, но он, услышав то, что хотел, удовлетворенно перебил: «А-а, так ты музыкант. Тогда понятно». И тут же другим, шутливо-заговорщицким тоном спросил: «Ну что, ты знаешь то, что мы с тобой должны знать?» — и гортанно хохотнул. Такая интерпретация герметической тайны мне понравилась, я с улыбкой ответил, что знаю. Он попросил подробнее рассказать, как алхимия появилась в моей жизни, и я рассказал, как набрел на эту тропинку, какие книги мне попались первыми; он слушал внимательно и по ходу вставлял меткие ремарки, поскольку знал герметическую литературу как свои пять пальцев. Я признался, что предпочитаю читать классиков во французских и английских переводах, так как на латыни читаю с усилием и со словарем; он махнул рукой: «Какая чушь. Я сразу, с детства понял, что в этой жизни надо знать латынь». У меня в сумке было припасено факсимильное издание «Иероглифических Фигур» Фламеля; поскольку разговор зашел о литературе, я решил, что это подходящий момент, и подарил Головину фламелевский трактат. Это было ошибкой. Он взял тоненькую книжку двумя пальцами, скривился и положил на подоконник. «Эх, Фламель со своей скучной геральдикой, — вздохнул он. — Не люблю его». Как оказалось, любимыми авторами Евгения были англичане — Джордж Рипли, Ириний Филалет и Александр Сетон (Космополит). Вообще, следует признаться, что до нашей встречи мое знакомство с творчеством Евгения Всеволодовича ограничивалось несколькими песнями и стихотворениями, а также восторженными отзывами поклонников; на тот момент я не читал ничего герметического из его текстов и воспринимал абстрактную фигуру Головина исключительно в контексте «школы русского традиционализма» вместе с Александром Дугиным и другими. Мне казалось, что члены этого круга не испытывают особых симпатий к англо-саксонским мыслителям и это распространяется также на герметических авторов; мои представления были весьма упрощенными и наивными. Головин, как оказалось, был настоящим космополитом в ренессансном смысле слова и мог бы подписывать так свои работы вместе с Филалетом и Сетоном; он был «общеевропейским» философом, русским до мозга костей, но с латынью в крови — из той несбыточной породы людей, которая могла бы состояться, если бы история в начале ХХ века повернулась к нам другой стороной.

На вопрос, чем он сейчас занят, Евгений ответил, что «готовит лекцию о Диане», и конец этой фразы он продекламировал с нарочитой театральностью, трагически взмахнув рукой, на грани фарса, но при этом не переходя эту грань и не повреждая ткани разговора, оставаясь серьезным; так я познакомился с его манерой выражать пафос без стеснения, не маскируя его сарказмом и не впадая в дидактику. Он поделился своими мыслями, составившими костяк лекции в Новом Университете, каковая стала впоследствии четвертой главой «Приближения к Снежной Королеве». Некоторые из них потрясли меня своей простотой и ясностью: например, нельзя лучше сформулировать главное различие между химиком и алхимиком, чем сравнив первого со стопроцентным мачо в подходе к природному, а второго — с тем, кто, оставаясь мужчиной, способен видеть и действовать по-женски, что и означает идти путями природы. Также помню, что меня поразили его меткие наблюдения о женщине и мальчике (Мадонне с младенцем, Снежной Королеве и Кае, Венере и Эроте).

В какой-то момент разговор зашел о том, кто какими книгами увлекался в детстве. «В подростковом возрасте надо читать Пруста, Канта и Ницше», — безапелляционно заявил Евгений, и я буквально окаменел, потому что читал именно это и именно в таком порядке. Головин цитировал некоторые свои стихотворения, вспомнил также песни, которые исполнял «Центр». Он искренне гордился сотрудничеством с Шумовым, видно было, что ему хочется, чтобы его тексты пели, хотя на вопрос о собственно музыке к своим песням ответил уклончиво и без энтузиазма — похоже, ему это слышалось иначе.