Где пальмы стоят на страже...

Наконец норвежка что-то сказала сыну, который встал, красный от смущенья, протянул два пальца, взял бутерброд и пробормотал нечто невразумительное. Тут мать улыбнулась и снова с ним заговорила. Мальчик произнес медленно, на очень правильном португальском:

— Боль-шо-е спа-си-бо.

Альдинья, увлекаемая отцом, оглядывалась назад и хотела остаться. Дона Лаура и Соуза-Коста в глубине души гордились независимостью дочери. Их, безусловно, тревожила эта безусловная возможность заразы от общения с другими детьми, но, в конце концов, это вполне порядочная сеньора и…

Учительнице немецкого просто плакать хотелось.

Она даже забыла про раздачу бутербродов и сидела, с корзинкой на коленях, в глубоком раздумье. Лау-рита жевала в ожидании новых вывесок. Мария Луиза уже не могла скрыть нетерпение, а Марина впервые вышла из своего блаженного экстаза, заерзав на месте и облизывая губы. Карлос чувствовал себя оскорбленным, не получив бутерброда, но гордо молчал — нет, он не голоден… В его годы… Заметив, что учительница страдает, воспылал сочувствием. Под предлогом снятия корзины с ее колен, неловко обнял. Она вздрогнула, даже вскрикнула от неожиданности.

— Я спрячу корзинку, фрейлейн.

Совсем сбитая с толку, она сказала:

— А тебе разве не дать бутерброд?

Карлос терзался сомнениями: принять? отказаться? Так есть хочется! Нашел выход:

— Папа, хотите бутерброд?

— Нет…

Спасенье пришло неожиданно — от Марии Луизы, которая больше не выдержала:

— Дайте мне один… попробовать…

Тогда учительница медленно открыла корзинку, рассчитывая каждое движение, убийственно спокойно. И раздача началась. Дала — ей ведь тоже надо, правда? — Марии Луизе, даже два. И Марине, которая чуть не подавилась, стесняясь есть при стольких господах. Ну вот, теперь Карлосу, тоже, наверно, голодный… В конце концов — ребенок… немец или француз в этом возрасте еще ребенок… Один бутерброд, хватит с него.

Карлос искал в себе мужество отказаться: взрослые мужчины не едят бутербродики в вагонах.

— А может, вы тоже скушаете, фрейлейн? — взмолился он.

— Сейчас не хочу, позже.

И ужасающий скачок вагона бросил его с корзинкой на его же собственное место. Ну и жара!.. Но открыть окно нельзя. И так уж густая пыль окутала все вокруг, даже пот на лицах запачкав серым, а если еще открыть окно, то посыплются уголечки, которыми всех так щедро одаривает паровоз, и серые лица покроются черным пунктиром. Причем некоторые угольки еще горячие и прожигают дырки на платье… Теперь Альдинья просила пить. У доны Лауры лицо было полосатое, потому что она вытирала платком пыльный пот. Учительница немецкого хотела было ей сказать, да не сказала. По злобе.

— Песчаная Балка! А из чего была та балка, которую я раньше читала, мамочка?

— Какая балка, дочь моя?

Дона Лаура погибала от жары. Отстегнула еще одну пуговку на блузке, только одну еще, но вагон так лихорадило, что всё теперь расстегивалось и все вещи падали по сторонам. Учительница совершенно задыхалась от мощного бюста доны Лауры, упиравшегося ей в нос, как две огромных чалмы. Лаурита, стараясь перекричать лязг железа, настаивала:

— Ну, какая же балка? Я говорю, была уже балка из чего-то!..

Волна беспокойства прошла по семье, все были ужасно пристыжены. Действительно, некоторые пассажиры улыбнулись, и заметно было, что они знают, что какую-то Балку уже проезжали. Но из семьи никто не мог вспомнить, не обратили, к сожалению, внимания. Одна негритяночка всё замечала, всё вбирала, всё запоминала. И вдруг испустила визгливый смешок, зажала рукой испуганный рот и прокричала, сама того не желая:

— Балка Сыромятная! Ах-ха-ха!

— Как? Как, Марина?

Теперь все смотрели на негритяночку. Тут Марина закатилась такими истерическими взрывами «ах-ха-ха!», что уж не могла остановиться.

— Скажи, Марина! Не дури!

Но негритяночка изнывала от стыда и всё смеялась, смеялась, извиваясь от смеха, сжав лоб в растопыренных пальцах. Пришлось вмешаться доне Лауре и всему ее авторитету:

— Марина, что это такое! Повтори название, а то никто… Лаурита то есть… не знает!

Негритяночка опустила руки и сидела серьезная, снова оцепенев и выпучив глаза с огромными белками, занимавшие пол-лица. Потом сказала медленно, подавленная, с мрачностью приговоренного к казни:

— Балка Сы-ро-мятная?

Она словно спрашивала других, удивясь, что что-то знает. Все успокоились, и Лаурита снова принялась любоваться пейзажем, в то время как две толстые слезы катились по щекам негритяночки.