Где поселится кузнец

— Вы ведь можете и воротиться? — Всякая тень снисхождения или иронии ушла из его взгляда. — Корабли еще не сожжены?

— В России не знают, что мы навсегда. Но это так.

— Если бы я не был русский, — задумчиво сказал Герцен, — я давно уехал бы в Америку. — Он тоже встал, но на меня не смотрел, а видел ту же стену и улицу, и Надю увидел, и проводил ее взглядом. — Меня и добрейший Михайло Щепкин все уговаривал скрыться в Америку, предать свое имя забвению, не губить друзей и себя, а уж потом, спустя годы, объявиться и въехать на апостольском осле в Московский университет, под гимн, сочиненный корпуса жандармов полковником Львовым!

И мы не жаловали гатчинского Орфеуса — Львова, но упоминание его в ту именно минуту, когда Надя шла мимо, поразило меня и замкнуло мне уста; теперь я не мог заговорить с ним о Наде.

— Вне Европы только и есть два деятельных края — Америка и Россия. Америка в движений, там избыток сил, неугомонная республика хватает все дальше, на Запад. Ничего не скажешь: что растет — то юно, — И тут он спросил с неожиданной холодностью: — Почему вы ищете совета у меня?

— Я не знаю другого человека среди русских, чье слово весило бы для меня так много! — Опасаясь даже и ничтожного оттенка лести, я произнес эти слова с мрачной свирепостью, и Герцен расхохотался, как может хохотать ребенок или человек, чья совесть навсегда чиста.

— Ну, а среди европейцев? — спросил он, все еще смеясь.

— Я знаю их книги, иные — чту. Но это — наука, ей нужны века на решительные изменения, а отдельному человеку назначены короткие сроки. Я ваш читатель, а в некотором роде и жертва…

— Признаться, я в других метил: все больше в Клейнмихелей да в Незабвенного.

— Я Бельтова давно читал, преклонялся перед ним, но к себе не прикладывал. А после Карпат перечел и взвыл. Идут годы, на мне золото мундирное нарастает, как чешуя на рептилии, а что я сделал? Что успел? Потом прочел «С того берега», Колбасин дал, из первых книг, что попали в Петербург, там есть страшные слова: «у нас дома нет почвы, на которой стоял бы свободный человек!»

— Как же вы — остерегаетесь книг, теории, а главный поступок жизни по книге делаете.

— Нет! — горячо возразил я. — Я готов пойти за плугом, на паперти встать за подаянием, но только в республике; еще срок — и монархия убьет во мне человека.

— Если я скажу «нет» — разве вы послушаетесь? — Он сложил полные руки на груди и смотрел на меня в упор.

— Но если вы скажете «да», я с легким сердцем пересеку Атлантик.

— Отчего же вы не избрали Европу? Она приняла много изгнанников.

— Моя финансовая часть слишком скудна для независимой жизни в Европе. Европа предала республику, преклонилась монархии, а я хочу увидеть единственную в наш век республику. — Я приметил поспешившую к омнибусу Надю, лоснящиеся крупы лошадей и поместительный, стронувшийся с места экипаж. Надя уехала, и у меня отлегло от сердца.

— Что вы намерены делать в Северо-Американских Штатах?

— Куплю ферму, буду сеять хлеб. Докажу, как много может сделать свободный человек.

— На земле станет одним фермером больше! Не мало ли, даже и для поклонника Бельтова?

— Это начало: я укреплюсь и создам коммуну.

— Книжные мечты, господин Турчанинов! В Америке есть дух товарищества, финансовой ассоциации, но ни нашей русской артели, ни сельской общины нет. Там личность соединяется с другими только на известное выгодное дело, а вне его жестоко и ревниво отстаивает свою отдельность. Скучная страна Америка! — округлил он мысль.

Горько мне было услышать эти слова. Я отвернулся от окна, оно мне было теперь не нужно, и стоял опустив голову.

— Знаю, что у вас на уме, — спокойно сказал Герцен. — Полнейшая перемена взглядов, измена вчерашнему идеалу! Нет и нет! Я всегда верил в способность русского народа, я вижу по озимым всходам, какой может быть урожай! В бедных, подавленных проявлениях его жизни я вижу неосознанное им средство к тому общественному идеалу, до которого сознательно достигла европейская мысль. Не возвращение прошлого, нет! История не возвращается; жизнь богата тканями, ей не нужны старые платья. Но если мы вернемся к артели работников, к мирской сходке, к казачеству, — он увлекся и показал на меня рукой, будто я был живым подтверждением этой исторической возможности, — очистив их от азиатчины, от дикого мяса, — вот оно, наше призвание.

— Возможно ли такое среди деспотии, казнокрадства, батогов и хоругвей?! Когда задушено и дело и слово?!

— Вчера — невозможно, завтра станет возможным. Вы боитесь закиснуть в фантазиях, но и коммуна на фурьеристский лад — та же иссушающая фантазия. Этакий казарменный фаланстер, спасение для усталых, которые молят, чтобы Истина, как кормилица, взяла их на руки. И все это Америка пробовала, милостивый государь, испытала в кабетовских обителях, в коммунистических скитах, не осушив и одной слезы сироты. Вы ищете труд сообща, отчего же вам но увидеть его в русской общине?

— Она бездыханна, господин Герцен. Ее оцепенение полное.