Где поселится кузнец

Старался выйти под залог и Белл, но он не впервые имел дело с правосудием, а фальшивыми билетами от полиции не откупишься. Белл часто требовал в камеру комиссара, настаивал на малом залоге, — им владел страх, в глазах его было бегство, уходящая дорога, подножки вагонов, мелькание лошадиных ног, — он и дышал так, будто уже бежал. Когда Белл убедился, что под залог ему не выйти, он снова попросил полицейского, сказав, что имеет сделать важное заявление, и был уведен от нас с Балашовым. Скоро повели и нас, комиссар объявил, что Джеймс Белл сознался в пособничестве: по его словам, гравировал и печатал деньги я, я же принудил, шантажом и угрозами, к пособничеству Балашова и его и в последнюю минуту перед отъездом Нижинского в Бостон я сунул в чемодан хозяина пачку фальшивых банкнот. Негодяй обо всем условился с Нижинским; с помощью дорогого адвоката они освятят любую ложь. Такой поворот давал надежду и Балашову, Белл и ему протягивал руку.

Тихо стало в кабинете комиссара, и в этой тишине раздался удивленный голос Нади:

— Как вы это потерпите, Балашов? За что страдать невинному человеку… Бог с вами, но это ужасно…

Комиссар принял русскую речь Нади за воровской сговор, прикрикнул на нее, но для русского уха в кабинете все еще бился и замирал голос Нади. Балашов поднял на нее уцелевший глаз.

— Я открою правду, — сказал он.

Балашов был неукротим в пьянстве, но не меньше и в раскаянии. Когда оно входило в сердце, он мог дать судьям даже и те улики, которые прямо вели его на плаху. Надя давно сделалась его домашним судьей, красным углом его бесшабашного существования, Россией в образе женщины, поселенной рядом с ним волей провидения. Теперь эта женщина искала его помощи.

Белл стоял на своем, даже и тогда, когда полицейские, по указке Балашова, нашли в печатне, в тайнике, резанные Беллом пластинки трех банкнот разного достоинства, а в дровяном сарае Белла — сумку с фальшивыми деньгами. Остановить Балашова было невозможно: в очистительном порыве он погубил и Наполеона, объявив его беглым.

Когда комиссар отпускал меня с Надей на волю, не затрудняя себя извинениями, мы увидели через стекло несчастного Наполеона. В кандалах и железном ошейнике, его пинками гнали к телеге и бросили на грязные доски. Свет померк для нас, мы не испытали даже радости свободы.

На Перл-стрит хозяйничала Нижинская, скорбная, молчаливая ханжа, — прежде она не жаловала этот дом визитами. Нижинская жгла бумаги, в печи догорали последние экземпляры «La Chólera», корчились в пламени багровые, распадающиеся в пепел страницы. Даже и Надя не могла так полно ощутить потери, как я: я дал жизнь ее страницам, они уже были, жили, взывали к людям, уже они не набросок, не покушение, а дерзкий, грубый внешностью организм книги, и вдруг они обратились в прах.

Мы собрали пожитки и ушли из заведения Нижинского; хозяйка выгребала золу из печки и не удостоила нас прощанием. У нас оставались деньги на хлеб и на билеты до станции Маттун в штате Иллинойс; мой коллега по Филадельфийскому колледжу передал через Надю рекомендательное письмо в инженерный отдел Иллинойской Центральной железной дороги. Мы не сделали и десяти шагов по рождественской, солнечной Перл-стрит, как нас настиг великолепный кеб и из него выкатилось громкое приветствие Сабурова:

— Куда вы, господа? Пожалуйте ко мне!

Он, верно, сторожил, высматривал, как охотник дичь, и, заметив нас на крыльце, ткнул в плечо возницу: «Догоняй!» На нем — мундир лейтенанта, синее сукно молодило фигуру, армейское пальто брошено внакидку, небрежно, с претензией на романтический Кавказ.

— Иван Васильевич! — призывал он. — Соглашайтесь — и полковничий мундир за вами. — Он раздвинул шире полы шинели. — Эти прохвосты обидели меня, не дали следующего чина: я просил капитана, если нельзя майора.

— Вы бы сразу генерала требовали, — сказала Надя. — Здесь скромность не в цене.

Сабуров благодушно рассмеялся:

— Поехали, Турчанинов! Я гарантирую вам богатство!

— Убирайтесь прочь! — Я ударил ближнюю лошадь ладонью так, что прохожие обернулись.

Тогда я надеялся, что больше Сабурова не увижу,

Глава девятая

Из письма Н. Владимирова к отцу

от 17 января 1901 года.

«Спешу написать о важном событии, пока из памяти не ушли подробности. Обрати внимание на новый адрес: он на конверте. Вдова Фергус нашла для меня дешевую квартиру со столом в ста шагах от книжной лавки. Мы часто видимся; ее дочь Вирджиния охотно исполняет должность посыльного между нашими домами. Вчера она прибежала среди дня и таинственно потребовала меня к госпоже Фергус. В книжной лавке меня представили трем янки: один из них сенатор от Иллинойса Форэйкер, другой — бывший сенатор Мэйсон, третий — производитель сельскохозяйственных машин, мистер Джонстон, маленький, с литой серебряной головой и стойким запахом вина. Все трое — друзья генерала. Сенаторы служили офицерами в его бригаде, Джонстон — простым волонтером.