Где поселится кузнец

— Больше суток. — Красивые, чуть томные глаза Мак-Клеллана, кажется, видели широкую Вислу, принимающую в себя Нарев, тяжелые стены, и все это любо ему, как путешественнику, побывавшему там, куда не ступала нога его соотечественников.

— Значит, у вас крепкий желудок, мистер Мак-Клеллан! Если бы в Модлине вам пришлось сходить по нужде, вы заметили бы, что эта крепость, а вернее огромный укрепленный лагерь на многие тысячи солдат, не имела канализации, хоть и стоит на двух реках. Русский солдат перемер бы в Модлине от болезней, если бы в нем можно было долго держаться.

Я оскорбил его деликатность, он сдержался. Я разломал его игрушку — он поблагодарил, но не подумал исправить рукопись. Я ломал много его игрушек, — он терпел. Он обиделся только однажды, когда я сказал, что в его книге душа инженера, историка и статистика, а горячего сердца нет. «По-вашему, — сказал он, — сердце только в том, чтобы быть с Россией?!» — «Сердце республиканца с народом». — «Народ темен, — отмахнулся Мак-Клеллан. — Видите, сколько вражды вокруг, как близко мы подошли к мятежу. Джон Браун хотел свободы рабам, а отнял жизнь у свободных людей». — «Он отдал и свою жизнь!» — «Разве в этом оправдание? Разве жертва своей жизни оправдает убийство чужой? Если начнется конфликт и мы поощрим раба, дадим ему в руки мушкет, он истребит Юг, не разбирая правых и виноватых».

Скажу к чести Мак-Клеллана: моя критика не поссорила нас: летом 1860 года он завел разговор о моем назначении инженером-топографом в Чикаго. Мы решились на перемену. Жизнь в Чикаго обещала больше интереса, мелькнула надежда, что и Надя найдет поприще для своих занятий литературой. Теперь я возвращал последний долг Маттуну — на глазах у его граждан, из небытия, из белых глубин бумаги, вызывал к жизни образы двух соискателей президентского кресла. Линкольн победно поглядывал из-под руки на далекие пирамиды, Дуглас поспешал за ним. Выбор Линкольна грозил войной, — я понимал это не хуже других; выбор Дугласа усугублял рабство, вынимал сущность из самого понятия республики, ибо республика с добавлением рабовладельческая есть глумление и позор.

Глава одиннадцатая

Первым в Маттун прибыл Дуглас. Паровоз за несколько миль до Маттуна победно трубил, сзывая его сторонников. Члены штаба Дугласа и он сам с поднятым в руке цилиндром сошли в толпу под звуки духового оркестра. Дуглас прихрамывал, напоминая избирателям о своих заслугах в мексиканской войне; он имел правильные черты лица и выглядел человеком благородным, так что и увидев его я предпочел бы рисовать Дугласа со спины.

Вскоре прибыли и люди линкольновского штаба. Они прыгнули на маттунскую землю, как корсары на палубу взятого на абордаж брига. Они слишком были похожи на людей штаба Дугласа, похожи настолько, что, не знай я одного из них в лицо — эмигранта Густава Кернера, — я бы решил, что всех их набирают на один аршин.

Темнело. Маттунцы сошлись так густо, что шайке воров не составило бы труда обобрать город, но, видно, бог Америки хранил ее детей в часы политического священнодействия. Гремели, пересекаясь, два духовых оркестра, трезвонили колокола маттунской церкви, надрывались паровозы: две железнодорожные компании оглушали друг друга железными глотками. Пиротехники зажгли небо над рощей, стреляли хлопушки, в пламени факелов белел мой прибитый к дубу и до поры закрытый полотнищем рисунок. Тэдди Доусон томился, тревожась опозданием Линкольна, наступил момент, когда и толпа возроптала, но тут-то небо посветлело от огней, и в рощу ворвался фургон, запряженный шестеркой сытых белых лошадей. Из фургона спрыгнул, осев на кривых ногах, человек с зонтиком в руке, в высоченном цилиндре, который пришлось придержать рукой.

Линкольн и Дуглас взошли на подмостки, и Томас сдернул полотно со щита. Толпа увидела сразу двух Линкольнов и двух Дугласов: свет факелов трепетал, в их пламени ожил и рисунок. Линкольн повесил зонтик на ветку дуба и, сняв цилиндр, что-то искал в нем, будто рылся в дорожной котомке, и, не найдя, поднял руку и заговорил, вытягивая из белоснежного воротника длинную шею.

Всего не перескажешь, да и нет нужды; янки подобрали каждое слово Эйби, всякую его шутку, кому надо — найдет. Куда приезжал с речью Авраам, туда являлся и Дуглас, и начиналось представление, а Линкольну только подавай укол поострее. Так и тогда в Маттуне, Дуглас показал рукой на рисунок и закричал:

— Мистеру Линкольну хорошо бы не пирамиды нарисовать, а прилавок: он ведь бакалейщиком был и приторговывал виски!

— Истинно так, друзья, — сказал Авраам, предвкушая потасовку. — Разница между мной и Дугласом невелика: я стоял по одну сторону стойки, продавал виски, а он его хлестал с другой стороны.