Где поселится кузнец

Полк не задержался в Ганнибале: едва подоспел плашкоут, как мы двинулись на северо-запад, в Пальмиру, оттуда, после недели боев, в Эмерсон и в миссурийскую Филадельфию, у дрянной почтовой дороги, соединявшей Пальмиру и Шелбивилл. Действительность явилась нам в более черных красках, чем краски капитана Шибла. Нам открывался штат, раздираемый страстями, штат заблудший, потерявшийся в переменах военного счастья, во взаимных угрозах, в страхе и неуверенности. Двигаясь по лесным просекам, со следами недавних колес и кавалерийских копыт, ты не знал, что тебя ждет за деревьями, даже если верный лазутчик обещал друзей или фермера, согласного продать пищу федералистам. Миссурийцы разделились на противников и сторонников рабства, ферма угрожала ферме, поселение — поселению, всадник — всаднику, угрозой звучали не только отдаленные выстрелы, но и скрип фургонов, окрик возницы, хруст ветвей или шорох шагов.

Я сразу убедился, что нечего и думать о действиях целым полком, здесь успевал тот, кто умел вести партизанские баталии — глухие, невидимые миру, скрытые лесами, без окончательных побед и закрепленных территорий, со скудными трофеями, а то и без них. Банды мятежников, случалось, добывали себе оружие, фургоны и боевые запасы за счет застигнутых врасплох союзных рот, но если отнимали продовольствие у фермера или торговца, то в миссурийское небо не неслось криков проклятий и обвинений в грабежах — что же и делать грабителю, как не брать чужое! Но стоило северному солдату польститься на горсть чужого маиса, взять — от нужды, от голода — котелок созревающих картофельных клубней, и тут же вопли протеста сотрясали воздух, газетные листы и чувствительные сердца северных генералов. Идти на мировую с врагом, брать их под свою защиту, проявлять дружеское, корпоративное к ним отношение — вот каково было мнимое благородство этих генералов. Они готовы были предать военно-полевому суду или разжаловать отважного офицера, отказавшего рабовладельцу в часовом для охраны его картофельного поля, готовы были прогнать командира только за то, что он отнял у мятежника быка для голодных солдат. А всякого офицера, отважившегося отнять у мятежника его рабов, дать им в руки вожжи, кухонный снаряд или лопату, — упаси господь даже и подумать о ружьях! — такого офицера посчитали бы за врага нации.