Где-то есть сын

— Но все же не так горите, как три дня подряд, — улыбнулась и Надя.

— Три дня, как с огня, а четвертый — с печки, — пошутил Харлаша, чтобы ей было нескучно с ним.

И в следующие дни, поднявшись, он прикидывался еще очень слабым, просил Надю подать ему табачку из ящика.

— Вон оттуда, где карточка стоит.

Надя, доставая крупно резанный табак, все смотрела на карточку.

— Говорят, у вас жена в молодости красивая была.

— И две ямочки на щеках, точно в тесте продавлены, — отвечал Харлаша. — Глаза у Виктора ее. Ослепла перед смертью она. Пришел к нам Сенька-почтальон, парнишка тех же лет, что и наш тут, на карточке. Она зовет его подойти. Сенька подходит, а она, веришь, щупает, говорит: «Это мой сын, его нос, его губы». Я говорю: «Нет». Она не слышит. Тяжко помирала. Она глуха. У меня от старости в тот день голос совсем пропал. Так и не поговорили перед смертью.

— Курили бы вы поменьше.

— С папироской я вдвоем, а так один.

— Вредно много курить, — сказала Надя.

— Скоро брошу, — ответил Харлаша, виновато помаргивая и прикрывая на миг, словно бы от дыма, желтые белки своих глаз. — Все брошу. Помру.

Надя посматривала то на него, то на фотокарточку.

— Вот еще! Сколько вам лет?

— Пятьдесят.

— Ну?

— На море плаваю... А когда родился-получился, — это не в счет.

— Нет, верно, сколько?

— Тридцать пять. Или сорок. Не считая ночи.

Он сидел на постели в ватных штанах, продранных на коленках, а она стояла, привалясь к дверному косяку, и фыркала. Если бы кто знал, как не хотелось отпускать ее!

— Эх, была б у меня дочка, она бы меня ласкала!

3

Летом, в соломенной шляпе, такой старой, что сквозь нее пробивались его белые волосы, он повадился ездить в город, на вокзал. Стоял в уголке, на перроне, встречал поезда, вглядывался в лица прохожих и смотрел, как проносили почту.

Однажды с подножки вагона осторожно спустился инвалид, невысокий, но мордатый, грудастый, с бородой. Под тужуркой — тельняшка. Заскакал по перрону на одной ноге да двух костылях. Позже увидел его Харлаша на базарной площади, где кончались каменные рыбные лотки, заваленные султанкой и красными рачками. Инвалид сидел у стены, поджав ногу, и кричал так, что жилы у него на шее надулись и стояли торчком, как трубы:

Истерзанный, измученный
Проклятою войной.
Без обех ног оторватых
Вернулся я домой.
Вернулся я калекою
В родительский свой дом,
А там семья несчастная,
И я лишен трудом.

Харлаша подошел, послушал, вглядываясь в его лицо. Черные брови, белые зубы... Хромой перестал петь, незло спросил:

— Чего так смотрите, отец?

— Борода у тебя таежная, — ответил Харлаша. Поухмылялся и подсел рядом: — Пахнет от тебя противно, матрос. Водки натрескался?

Матрос взялся за костыли.

— А вы не пьете?

— Почему же! Когда выпью, — сказал Харлаша, — и от меня так же противно пахнет.

И прижал его костыли рукой к земле.

— Где тебя?

— В Севастополе.

— Как?

— Был засыпан в блиндаже.

— Зачем вылез?

— Жить хотел.

— Ну и живи, а не ной!

— Как не ной? — удивился матрос. — Где я ною?

— Вот здесь, — сказал Харлаша. — Сейчас ныл. «Без обех ног оторватых...» А голос у тебя, между прочим, хрипит, как паровоз.

— Так ведь грудь тоже простреленная, отец.

— А не врешь?

— Вру, — сознался матрос. — Голос у меня не удался с детства. Плясал я... Была б нога, я бы вам чечетку отбил.

— Я тебе на слово верю.

— Нет, жалко, отец, ногу отобрали.

— А родители где?

— В Севастополе жили.

— Не искал?

— Их не найдешь.

— Вот что я думаю, — сказал Харлаша. — Пойдешь жить ко мне. Я один. Постой, не взвивайся. Меня все тут знают. Забуянишь — я милицию позову, меня послушаются. Я один, говорю. У меня места много. В колхозе работу дадут. Глядишь, так и наладишься. И я буду рад... до смерти.

...С матросом ему стало жить веселее, но через два месяца сказал ему матрос:

— Прости меня, отец, ухожу я от тебя.

— Куда, разреши узнать? — обеспокоенно спросил Харлаша.

— Женюсь, кажется.

И ушел к вдове Наде Дубровиной, а Харлаше подарил белого, с черным пятном кутенка.

4

В ту ночь, когда волны, нависая друг над другом, стали с осенним громом осыпаться на беper, когда чернота неба, слившись с чернотой моря, ожила и заревела ненастьем, на скалу к Харлаше пришел председатель колхоза Карпов. Скинул мокрую фуражку, стряхнул с нее капли, сказал, что пробирался береговой тропой, едва не сбило волнами, ругнул погоду и поставил на стол две темные бутылки с бумажными пробками. Харлаша понюхал:

— Откуда молодое вино?

И стал закуривать, обжигая пальцы об огонек спички. Он радовался гостю.

— Не твое дело. Пей!

Они выпили и спели рыбацкую песню, которую многие забыли, про измену невесты. Пока рыбак в море был, она с другим укатила...

— Решил я тебя, черта лешего, отсюда выдернуть, — сказал Карпов.

Ветер за окном дул в хриплый свисток.

— Слышишь?

— Как волну гонит? — схитрил старик.

— Хватит притворяться, Харлаша, — попросил Карпов.