Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте

— Я и сам живу в комнате номер семь. — Павел пожимает плечами, будто в этом нет ничего особенного.

— Но он… — пытается возразить мама.

Я тоже хочу что-то сказать, потому что у меня вдруг сильно заболело в груди. Но я ничего не говорю.

— Павел! — Глубоко вздохнув, мужчина утирает лоб тыльной стороной руки. — Как часто ты видишься с отцом?

Павел пожал плечами:

— Не знаю. Часто, почти каждый день. Когда хочу. По-всякому бывает.

— А с мамой? — уточняю я.

— Часто? — переспрашивает мама.

— Ну да, довольно часто, — отвечает Павел.

Мама примолкла. В уголке ее правого глаза появилась слеза, висит и не вытекает. Я смотрю на Мариэтту: лицо у нее вдруг посерело, будто его вырезали из какого-то старого камня. В груди у меня болит все сильнее. Сам не зная почему, я оборачиваюсь к маме и говорю:

— Все будет хорошо, правда.

Это я утверждаю или спрашиваю? Мама обняла меня так сильно, что боль в груди как будто рассыпается осколками, и от этого мне страшно и вместе с тем хорошо.

А потом я иду куда-то вслед за Павлом, который все время меня торопит, но вдруг останавливается, оборачивается и спрашивает:

— Так как тебя зовут-то?

Мы минуем одно высокое длинное здание за другим, все корпуса отделены друг от друга узенькими проулками. Целый городок.

— Что это за место?

— В смысле? — удивляется Павел. — Это Терезин. А ты что думал?

— Нет, я просто…

— Наци называют его Терезиенштадт. Без разницы. Это то же самое.

Мы сворачиваем за угол и вместо очередного корпуса видим большую площадь, а посреди нее — что-то похожее с виду на цирковой шатер. На дальнем конце площади — старая церковь. Повсюду толпы людей со звездами на одежде. Всех возрастов люди, в том числе очень много стариков. Ходят туда-сюда, но еще больше сидят на скамейках или стоят у входа в какой-нибудь корпус.

— Они что, построили все это специально для нас?

— Не, — говорит Павел. — Это все тут давно было. Лет сто или больше. Военная крепость, наверное. А теперь это все наше. Ну не то чтобы совсем наше — хозяева тут, само собой, немцы. Но управляем мы, евреи. То есть в основном наци говорят евреям, которые здесь за начальство, что надо делать. Но мы хотя бы не сталкиваемся каждый день с немцами. Только евреи, и нас тут очень много. По мне, так даже чересчур.

Мы добрались до бледно-желтого здания с коричневой крышей. Павел взбежал на невысокое крыльцо.

— L417. Заходи.

Внутри шум — примерно такой, как в школе, когда двери классов закрыты, но слышно, как за ними все что-то говорят. Мы идем по коридору, потом вверх по лестнице, снова по коридору, и наконец Павел останавливается и открывает дверь.

Дикий шум выплескивается наружу.

— Комната номер семь, — объявляет мой провожатый.

Я заглядываю, но входить не решаюсь.

Комната размером с класс. Не очень большой. Только вместо парт и стульев повсюду нары. Трехъярусные нары из неструганого дерева, и к ним прислонены деревянные лесенки. Нары составлены так плотно, что комната не просматривается даже до середины. К тому же с нар свисают вещи — рубашки, штаны, куртки. Башмаки, одеяла, сумки — чего тут только нет.

И мальчики. Мальчики повсюду. Все примерно моего возраста. Лежат на нарах, сидят на нарах, стоят между нарами. Болтают. Рисуют, пишут, читают книги, играют в карты, расставляют фигуры на шахматной доске. Несколько ребят сидят за узкими дощатыми столами, втиснутыми между рядами нар. А двое мальчишек закатились под один из таких столов — похоже, они борются на полу.

— Ну же! — Павел дернул меня за рукав. — Чего встал!

Я переступил порог и сделал пару шагов. Почти никто из ребят не обернулся.

— Слушайте все! — крикнул Павел, и несколько человек посмотрели в мою сторону, но таких немного. — Это Миша.

Но всем, кажется, плевать.

— Так, ладно. Это Кикина. — Он указал на мальчика с каштановыми волосами. — А это Шпулька. — Я не разглядел, в кого он ткнул. — Паик, Горилла…

— Горилла?

— Майошек, Экстрабурт, Робин, а это, это, хм, не помню, наверное, тоже новенький, а это вроде бы Петр, а тот… а, ладно.

— Сколько человек живет в комнате?

Павел снял куртку и бросил ее на нары.

— Сорок, — сказал он. — Ну, примерно.

Я хочу что-то еще сказать или сдвинуть ноги с места и куда-то пойти, но меня словно парализовало.

— Эй! — говорит тем временем Павел, обращаясь непонятно к кому. — Кто-нибудь видел Франту?

Ирка храпит и храпит. То есть не совсем храпит — каждый раз, когда он втягивает в себя воздух, тот словно застревает под самый конец вдоха, наткнувшись на что-то у него в носу.

Я не уверен, что его действительно зовут Ирка. Может, Иржи. Я со столькими ребятами сегодня познакомился, путаюсь в именах.

Пауль с Мартином, Эрих, Ян. Коко. Гануш и Лео — два Лео или даже три. Ганушей точно два. Мендель, Эгон и Ила. И еще целая куча имен и прозвищ, которые я забыл. В общем, как бы ни звали моего соседа по матрасу, он храпит.