Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте

Странное дело, все это время я старался не думать о папе. Уже несколько месяцев. Не хотел плакать снова и снова. Но на этот раз при мысли о нем мне становится не только грустно. Да, мне грустно, и все же я чувствую что-то еще. Как это называется, когда тебе уже не кажется, что все и дальше будет так же скверно, как было до сих пор. Что это за чувство — будто в этом месте, в Терезине, может найтись и что-то хорошее?

Мяч у меня, я оглядываю поле. Прямо передо мной Гида. Педро и Эрих в стороне, караулят Феликса. Если я сумею обойти Гиду, все решится в поединке между мной и Коко, их вратарем. Попотчую-ка я Гиду его собственным снадобьем — финт вправо, а сам влево. И знаете что? Я уже стремительно веду мяч к воротам. Коко согнулся и ждет. Моя левая нога опорная, правая сейчас ударит.

Рим-рим-рим, темпо нешарим.

Я врезал по мячу сильно-сильно, как еще ни разу в жизни не бил. Но мяч издал какой-то неправильный звук, словно пукнул, сложился пополам и прокатился всего на пару шагов вперед. Голоса в моей голове стихли. И вот я в полной тишине стою на бастионе и смотрю на эту странную вмятину в грязи.

— Ох ты! — Коко горестно покачал головой, подбежал ко мне. Догнал меня и Феликс, подобрал сдохший мяч, сплющил его руками — тот пукнул в последний раз.

— Говорил же я, ему вот-вот конец. — Гида тоже подошел к нам.

— Простите, — бормочу я, но меня как будто никто не слышит.

— Вроде у комнаты девять есть приличный мяч, — говорит Феликс.

— Может, тряпочный погоняем, как на прошлой неделе? — предлагает Коко.

— Ни за что! — Гида и слушать не желает. — Уж лучше жестяная банка, чем эта штука.

— Нет, не лучше! — упирается Коко.

— Да ладно, — махнул рукой Феликс. — Все равно возвращаться пора. Ничья.

— Ничья? — взвился Коко. — То есть как это? Мы выиграли! Четыре — три.

— Миша забил бы, — возражает Феликс. — Ты же видел, он…

— Забил бы, — ворчит Пудлина. Он подхватывает плоскую грязную лепешку и швыряет ее в сторону лагеря — просто так, никуда не целясь.

Они побежали вперед, под горку, перебрасываясь сплющенным мячом и споря о счете в игре. Я оглянулся на дома по ту сторону реки, раз-другой глубоко вздохнул и помчался следом за всеми.

26 ноября 1942 года

— Эй, — говорит Иржи, — хочешь анекдот?

— Конечно, — говорю я.

— Ладно. — Иржи распрямляется, опираясь на грабли. — Значит, два еврейских мальчика идут по улице в Праге, их останавливают эсэсовцы и спрашивают: «Кто начал войну?» Еврейские мальчики отвечают как учили: «Евреи». Эсэсовцы остались их ответом довольны и пошли дальше. Но тут они слышат, как мальчики о чем-то говорят между собой и смеются. Наци возвращаются и спрашивают: «О чем вы сейчас говорили? Над чем смеялись?» Один из мальчиков отвечает: «И велосипедисты». Эсэсовец, сбитый с толку, спрашивает: «Почему велосипедисты?» Мальчик пожимает плечами и отвечает: «Не знаю. А почему евреи?»

Я улыбнулся, но не засмеялся по-настоящему.

— Не дошло? — спросил Иржи.

— Вроде бы дошло. — Я немного посмеялся.

— Карп! — окликнул нашего приятеля Иржи. — Миша говорит, анекдот про велосипедистов несмешной.

— Ну да, ничего смешного, — буркнул Карп, орудуя граблями.

— Ты чего? — возмутился Иржи. — Животики надорвешь.

— А это кто? — дернул я Иржи за рукав.

Он бросил грабли и тыльной стороной ладони утер нос.

— Где? — уточнил он.

— Вон там — что за девочка? — Я перешел на шепот, хотя она была метрах в тридцати от нас, а то и дальше.

Иржи посмотрел в ту сторону: группа девочек, наших ровесниц, рассыпала солому или сено по грязи, которую мы только что разрыхляли граблями. Мы готовили поле к зиме. Мама добыла мне эту работу: наверное, хотела, чтобы я дышал свежим воздухом. И все ребята говорят: это отличная работа — хотя я все-таки не очень понимаю, в чем особая радость. Колупаюсь тут целыми днями, вместо того чтобы участвовать в Программе. Так пока и не выяснил, насколько эта Программа похожа на школу, хотя вчера я слышал, как кто-то из ребят рассказывал про экзамен.

Зато я выяснил, что в поле почти не осталось растений, хотя время от времени я замечаю в земле пропущенную морковку. Когда я ее вижу — это словно маленький золотой самородок. Потому что все труднее становится разобрать, чем нас тут кормят. Овощи я никогда особо не любил, но здесь радуешься любой понятной еде.

— Какая именно девочка? — ворчливо переспросил Иржи. — Их там штук тридцать, а то и больше.

— Вон та. — Я осторожно указал локтем. — С рыжими волосами, и на голове что-то синее.

Иржи легонько пнул Карпа — тот все еще работал граблями — в лодыжку:

— Угадай, кто у нас наконец обратил внимание на Инку?

— Инка? — повторил я.

Карп оглянулся, покачал головой, но не произнес ни слова.

— Вы чего? — спросил я.

— Желаю удачи, — только и ответил он. Больше никто ничего не сказал, а я еще немного посмотрел на Инку.