Где-то во Франции

Он не хотел быть человеком, который разрушит ее мечты, а потому посоветовал ей попросить родителей пригласить гувернантку, интересующуюся науками, гувернантку, которая составит более серьезный курс обучения, чем может предложить ее нынешняя легкомысленная наставница. Он даже вместе с ней пошел переговорить об их плане с Эдвардом. Но потом вернулся в Оксфорд и совершенно забыл о ней.

Его внутренности завязывались узлом от стыда. Каким же он был отвратительным – сочувственно выслушал девушку, а потом ушел и ни разу не повернулся. Хотя он не знал подробностей ее жизни в последние годы, сомнений у него не было – ни одно из ее подростковых устремлений не воплотилось в жизнь.

Доказательством тому были ее глаза. Их прежде необыкновенный свет потускнел. Он не сомневался, что сегодня почти не видел этого света. Теперь ее взгляд говорил об осторожности, а не о страсти.

Вальс закончился звуком фанфар, и он с облегчением отметил, что нагоняющая на него ужас леди Камберленд исчезла из вида.

– Идемте посидим в голубой гостиной, – предложила Лилли. – Мы там сможем поговорить так, чтобы нас никто не услышал.

Они нашли место у окна в дальнем конце комнаты, достаточно просторной, чтобы можно было там обосноваться на приемлемом расстоянии друг от друга.

– Насколько я понимаю, свежих известий из Вены не поступало, – начала она.

– Нет, сегодня вечером никаких новостей не было. Что, по-вашему, будет дальше?

Она удивленно посмотрела на него, словно никто прежде не спрашивал ее мнения.

– Я не уверена. Эдвард считает войну неизбежной.

– Неизбежной война становится, когда таковой ее считают многие.

– Да, конечно. Я только хочу… просто дело в том, что все, кажется, только и ждут ее. Словно война станет единственным разрешением наших разногласий с Германией. Словно война – это нечто такое, что может все улучшить.

– Благородной войну считают только те, кто никогда не воевал. И после Южной Африки прошло уже больше десяти лет…[2]

– Я знаю. Но так считают не только неоперившиеся юнцы.

– Вы имеете в виду Киплинга и ему подобных?

– Они говорят о войне как о чем-то прекрасном, но как война может быть прекрасной? Разве была хоть одна война, на которой никто бы не погиб?

– Вы не считаете благородной смерть на поле боя?

– Благороднее умереть в своей кровати после долгой и счастливой жизни.

– Я с вами согласен. Вероятно, я один здесь такой.

– Что вы станете делать, если она начнется?

– Я поступлю в медицинский корпус. Что я еще могу? Солдат из меня никудышный. А что станете делать вы?

И опять этот вопрос словно застал ее врасплох.

– Что вы сказали?

– Вы как-то собираетесь участвовать в военной работе? Ну, поступить в добровольческую медицинскую службу – что-нибудь такое?

– Я не… я хочу сказать, что никогда об этом не думала. Сомневаюсь, что от меня может быть какая-то помощь.

– Потому что вы женщина? Ерунда. На дворе двадцатый век. Женщины могут достичь всего, нужно только захотеть. Когда начнется война и мужчины отправятся на поле боя, труд женщин потребуется здесь, дома, для разных важных дел.

– Я бы хотела помочь, правда хотела бы, но…

– Элизабет! Вот ты где!

Мать Лилли приближалась к ним, и в ее ледяном голосе слышалось раздражение.

– Я целых полчаса искала тебя, Элизабет.

Робби встал, предложил Лилли руку, помог ей подняться, потом повернулся к леди Камберленд.

– Добрый вечер, мадам.

«Семь прошедших лет ничуть не улучшили ни темперамента, ни характера графини», – удрученно подумал он. Скорее наоборот – она стала еще хуже, чем ему запомнилось.

– Мистер Фрейзер, – приветствовала она его. – Очень мило с вашей стороны посетить нас. Ради бога, простите, что прервала вашу беседу, – продолжала она, – но я не могу допустить, чтобы Элизабет провела вечер в пустых разговорах. – Леди Камберленд повернулась к молодому человеку рядом с ней. – Мистер Фитцаллен-Карр, вы, кажется, искали пару для следующего танца. Будьте так добры – проводите мою дочь в зал.

Приговор был окончателен. Противный Бертрам взял Лилли за руку и повел по комнате, хотя было очевидно, что она не хотела идти с ним, напротив, сопротивлялась ему на каждом шагу. А Робби мог только стоять и беспомощно смотреть, как ее уводят.

Начав танцевать с Бертрамом, Лилли изо всех сил пыталась хоть краем глаза увидеть Робби и свою мать. Разобрать с расстояния было затруднительно, но они, кажется, разговаривали. Или нет? Мама даже не смотрела на Робби, напротив, она вроде бы отвернулась от него. Он смотрел прямо перед собой невидящими глазами, а на его лице появилось упрямое и мрачное выражение. Лилли вытягивала шею, пыталась уловить побольше, но удалось ей только споткнуться и едва не упасть.

Несколько минут у нее ушло на то, чтобы вытащить из-под каблука зацепившийся шлейф своего платья, потом еще несколько драгоценных секунд она потратила на то, чтобы успешно изобразить крайнее изнеможение и использовать его как предлог для исчезновения. Она старалась не бежать, входя в голубую гостиную, но, войдя, обнаружила, что ни ее матери, ни Робби нигде не видно.