Где-то за Варшавой

— За что вы убили его? За что? Немец покушался на вас? Угрожал вам?

— Не немец он, не немец, — зло ответил Голубовский.

— А кто же еще? — изумился я. — Кто? Американец? Англичанин? Француз? Может, еще… русский?

— Так точно, так точно, — с остервенением повторил сержант. — Именно русский… Да и какой он русский. Власовец он, бандит, вот его национальность.

— Вла-со-вец? Откуда вы взяли? Узнали его, что ли?

Голубовский промолчал, только крутые желваки двигались на скулах.

— Отвечайте!

— Власовец… И все… Такие моих батю и брата убили… Поизгалялись и повесили.

— Но-о, позволь, — я снова невольно перешел на привычное «ты». — Как же ты мог в этом немецком ефрейторе узнать русского? И еще предателя? В толк не возьму. Объясни.

Сержант не отвечал, я чуть не взорвался от непонимания, гнева, но сдержался. Все-таки надо было понять этот дикий поступок. Наверное, все же у такого разумного человека, как Федор, был какой-то резон? Голубовский ответил, выжимая из себя слова:

— Он сам со мной… заговорил… по-русски… Чисто заговорил. Складно? Какой же немец так скажет!

— Что сказал?

— Попросил он… Чтобы я его не бросил, отправил в госпиталь. В наш, русский. С русскими. И все так чисто. Точно… Понял?

— Н-нет.

— Разве не ясно, что он не фриц. Боится в немецкий госпиталь попасть. А у нас шкуру снимет и, глядишь, затеряется… Меня и осенило: в немца, сука, перекрестился, теперь обратно в русского… Все в душе переворотилось. Батю вспомнил, брата Костю. Сестра из станицы написала, как их, раненых, такая вот сволочуга не только выдала немцам, но и петли накинула… Не могу их на дух терпеть… Вот и выстрелил…

Он говорил еще что-то, все тише и тише, бормотал… Может, хотел сам понять и оправдать свой выстрел? Мне он показался не в себе. Как человек после контузии. Продолжать с ним разговор не имело смысла. Я знал: в подобных случаях надо коротко и твердо приказать: сделай то-то и то-то.

— Сержант! Пойдете в батарею. Скажите старшине, чтобы дал машину. Сам с ней поедете. Раненых немцев отвезете в санчасть. Ефрейтора похоронить. Ясно?

— Ясно.

— Действуйте.

Он пошел. Потом ускорил шаг и побежал.

Я вошел в сарай. Раненые вжались в соломенную подстилку. Уж не ожидают ли они и от меня выстрела? Мне не давала покоя мысль: откуда немецкий ефрейтор знает русский язык, да еще хорошо? Не приснилось же это Голубовскому? Я за всю войну что-то не встретил ни единого фрица, который бы свободно изъяснялся по-русски. Странно все это. Вложив свой ТТ в кобуру, чтобы не пугать и без того напуганных немцев, я, мобилизовав все свои школьные и военные знания, задал им несколько вопросов. Первый был таким:

— Знали ли вы погибшего — именно так сказал — погибшего ефрейтора?

Один из пленных чуть поднял голову и громко прошептал:

— Яволь, герр обер-лейтенант, я его знал. Давно. Мы оба берлинцы… из пригорода… Нас и призывали вместе. Воевали… — он поправился, — служили в одной роте… С сорок второго года…

— С сорок второго?

— Точно, герр обер-лейтенант.

— Тогда скажите, умел ли он говорить по-русски?

Немец ответил не сразу, раздумывал, глядя на меня. Я понял: ведь только что знание русского языка привело его товарища к гибели. Не ждет ли его такая же судьба, если ответ не понравится русскому офицеру…

— Не бойтесь. Меня это просто удивляет: откуда берлинец мог знать наш язык?

Раненый долго обдумывал ответ и наконец решился:

— Он… Звали его Гансом… Он долго жил в России. И работал там. Да, да, еще до этой войны. Он поехал к вам строить завод… Далеко. Туда, где очень холодно. Там есть большая гора, которая вся из железной руды. Ганс был там три или четыре года… Он мне рассказывал. Но когда оказались в армии, Ганс запретил мне говорить об этом. Я и сам понимал, что о таком не рассказывают… — Немец перевел дыхание. — Вот там он и научился свободно говорить по-русски…

Боже мой, что же произошло? Федор убил человека, безоружного, раненого, да мало того, человека, который строил нашу Магнитку! Я не успел додумать, когда пришла машина и я, не обращаясь к сержанту, вместе с шофером положил в кузов немцев, двух живых и убитого. Их увезли.

Долго я не решался сказать Голубовскому правду. Жалел его, что ли? Вероятно, так: каково было бы ему воевать, понимая, что лишил жизни не врага, а друга, служившего нам, России… Потом все-таки решился: пусть сам и дознание произведет, и себя осудит. Он мне не ответил. Воевал, как обычно, смело, умело, осмотрительно. В составе танкового корпуса окружали Берлин по автобану, брали Потсдам. В одном из городских районов противник долго сопротивлялся. И тогда, ни у кого не спросившись, Федор пошел к немцам с белым полотенцем в руке. Он громко повторял две-три фразы по-немецки:

— Война капут! Будете жить! Все будет в порядке!

Очередь «шмайссера» ударила ему в грудь. Голубовского увезли в госпиталь. И больше я его никогда не встречал. А вот та история, что произошла мглистым январским утром где-то под Варшавой, нет-нет, да приходила на память. Тогда, когда злом отвечают на зло, насилием на насилие, ложью на ложь, подлостью на подлость.

Последнее время я вспоминаю ее все чаще…