Где ты, бабье лето?

И верно, теперь он без всякой мысли и чувства проходил мимо дома Алевтины и только, дожидаясь на остановке рейсового автобуса или «Кубани», возившей рабочих, и глядя, как солнышко полощется по окнам избы у шоссе, вдруг понимал, что это Алин дом и она за этими окнами проснулась сейчас, и, может, еще без кофточки, в одной зеленой вязаной юбке поверх рубашки готовит на стол или наводит поросенку. И он невольно представлял себе ее голые руки, собирающие длинные темные волосы к затылку, щелкающие заколкой-замочком.

Не успел он бросить беломорину, послышался резкий автомобильный сигнал. У края поля, на шоссе, стоял зеленый новенький «уазик»-вездеход Зиминой. Юрка пошел к трактору.

Машина продолжала сигналить. Из нее выскочили люди, замахали руками, закричали: «Ледне-ев!» Он завел двигатель, но они продолжали махать — вроде парторг и кто-то в розовой рубашке навыпуск — Рыжухин, наверное.

Он пошел к ним, оступаясь в бороздах, вытягивая сапоги, ныряя в остром запахе свежевспаханной земли. Зимина, выставив круглый локоть в окно, держа руки на руле, ждала. Хорошо была видна ее кудрявая темная голова. «Чего еще надо? Вот озверели», — подумал он с внутренним напряжением, всегда возникавшем при виде Зиминой.

— Поехали, Леднев, у вас в Холстах горит, — поторопила она.

— Как горит?

— Горит кто-то, давай, давай, людей надо.

Он забрался на сиденье к Рыжухину, впереди сидел Филатов. Машина рванула с места. Все молчали, уставясь на дорогу. Один Рыжухин не мог молчать. Кричал, что зря его шурин отказался от квартиры, а желает дом в деревне.

— Зачем вы ему обещали? — надсаживался он. — Ну что хорошего? Пых — и остался ни с чем. Не-ет, квартиру надо иметь в кирпичном доме, чтобы ванная, газ, все такое!.. Ну, что вы живете? — подавался он чуток вбок, и льняные волосы его сквозняк относил Юрке в лицо. — Сортир холодный, никакой гигиены, как при царе Горохе!

— Не уговаривай, никуда не поеду, — не улыбнувшись, посмеялся Юрка.

Лес промахнули в секунду — Зимина умела ездить. Миновали последний поворот и покатили к Сапунову. Слева над лесом, окаймлявшим сапуновские поля, в том месте, где надлежало быть Холстам, качался черный столб дыма, разбухавший, тяжелевший снизу.

— Кто горит-то? — невольно вздохнул Юрий.

— Сейчас увидим, — только и сказал Филатов, и эта неопределенность вдруг сдавила Юрке горло.

Он сказал неестественно громко:

— Уж не мы ли?

Столб клубился все левее, передвигаясь к берегу Рузы.

— Ты гляди, как горит… а ветер, — обронил парторг.

На повороте у Сапунова, когда за мостом через Рузу враз открылась панорама Холстов, Юрка понял: горели они, Ледневы…

Дом полыхал факелом. Толстый, разбухший, желто-кровавый факел черно чадил клубившимся в небе дымом. Он то взвивался, то приседал, изворачиваясь, угрожая соседней избе Бокановых. Вековые разлапистые ветлы, липы и тополя, уставившие этот конец деревни, кипели под ветром, откуда-то взявшимся. Шум их сливался с криками людей, словно подхлестывал.

— Батюшки, что деется-то, все сгорим, все! Займется у Бокановых — никому несдобровать! Вон, какой прогалок, и то достает! — кричали, голосили бабы.

Прогалок был ровно в подворье — после войны отсюда увезли дом. Когда Бокановы строились, изба их попала правой стороной на бугор, и теперь, казалось, припала на одно колено. Но крыша держала прямую линию. Стена, обращенная к Ледневым, была высока, приставленная к ней лестница еле доставала до верхнего венца.

На лестнице, на каждой перекладине, стояли люди, от них тянулась очередь к речке, вниз по ступенькам, прорубленным в горе отцом Юрки Степаном Ледневым. Точно ветром качало и эту шеренгу; вниз — пустые ведра, наверх — полные, пустые — полные. Были тут в основном не холстовские, а шоферы и ребята из центральной да студенты, присланные в совхоз, жившие в соседнем Редькине. На крыше у Бокановых топтались и ползали Виктор Боканов, приехавший в отпуск, и Митька Пыркин. Пыркин покрикивал: «Живее, наддай!» — принимал ведра и выливал на крышу. А в красном месиве трещало что-то и рушилось. Искры летели в небо, на палисад, на людей. «Сундучок-то где?! В сараюшке или, черт, на мосту оставил, возле полога? Кажись, на мост приносил. Инструмент-то где?» — заколотилось по-дурному в Юрке, словно вся жизнь его была сосредоточена в инструментах, в сундучке, доставшемся его отцу еще от деда. И с тем же безумием перебрал он мысленно инструменты, хранившиеся в сундучке, которыми и пользовался-то редко.

Напротив Ледневых, возле дома Зои-продавщицы, стоять было невозможно — так обдавало жаром. Пожилые женщины и дети, сбившиеся на лужайке, жались дальше, к дому Бориса Николаевича. В остановившихся глазах их метался огонь. При каждом порыве ветра толпа издавала единый звук — то ли оханье, то ли всхлип.