Где ты теперь?

– Она должна была с подругой встретиться.

– А-а, ясно. У нее же всегда было много подруг, – сказал мама, посмотрев на меня и опустив глаза.

– Да.

– Друзей можно завести много, но немногие из них будут близкими. Лучшими. Я это всегда говорила.

– Так оно и есть, – подтвердил отец. У него больше не осталось друзей. Только коллеги. Я тогда подумал, что многим до него и дела нет.

Мы сидели, пытаясь подобрать слова, никто из нас не знал, как склеить беседу. Отец поправлял очки, мама стряхивала со скатерти невидимые крошки. Я потирал пальцами виски.

– Съешь булочку, – сказала мама, протягивая мне блюдо. Я взял одну, чайной ложкой проделал в ней дырочку, положил внутрь клубничного варенья и попытался залепить дырочку пальцами. Такие булочки вкуснее всего, когда варенья не видно, про него забываешь, и оно как будто становится частью булочки. Но у меня что-то во рту пересохло.

– Может, все-таки нальешь мне еще кофе? – спросил я маму.

– Ну, ясное дело, налью, – ответила она, поднимаясь. И поспешила на кухню варить кофе.

Мы с отцом остались в гостиной. Мы думали, о чем бы поговорить. Так всегда было. Мы могли друг другу о многом рассказать, но нам всегда сложно было начать.

Отец показал рукой на пол:

– Ах да – мы тут недавно паркет отполировали, но ты, наверное, знаешь.

– Красиво стало, – сказал я.

– Да, нам очень нравится. – Он слегка нагнулся и провел рукой по гладкому полу. – Да, очень.

– А на работе как? Все в порядке? Или может, кто-нибудь утопил машину в озере и хочет страховку получить?

– Да все в порядке. Нет уж, такое не часто случается. – Молчание. – А что ты на самом деле сделал с теми комиксами про Супермена?

– Я их продал. В комиссионку сдал. А вместо них купил лунный глобус. С подсветкой.

Он хитро посмотрел на меня:

– Я так и думал.

– Ничто не остается навечно, – сказал я.

– Из тебя вышел хороший супергерой…

– Я старался, как мог. Но вот летать я боялся.

Потом мама принесла кофе и присела, разливая его в чашки. От него поднимался пар.

Потом мы вновь задзынькали чашками, заскребли ложками по блюдцам и опять принялись класть в булочки варенье, залеплять их и подносить ко ртам, которые наконец заговорили так, как полагается в настоящей семье. И я был счастлив, родители мои были красивыми, хорошими людьми, и мы сидели, кто на диване, кто на стуле, я чувствовал этот дом, в котором вырос, здесь был наш, мой запах, и царапины на подлокотниках кресла – это я их сделал самое меньшее десять лет назад, а может, и все двадцать. Не помнил как, но точно знал, что эти линии я процарапал. Я знал, что маленькое горелое пятнышко на паркете перед камином появилось оттого, что однажды на Рождество из камина выпал уголек. Мы тогда ужинали в другом конце комнаты, спиной к камину, поэтому никто из нас не замечал его, пока пол позади нас просто-напросто не загорелся. Дымок поднимался к потолку, проползая мимо нас и нашего рождественского ужина, и хотя паркет совсем недавно отполировали, все равно то горелое пятнышко сохранилось как след нашего существования. А на втором этаже, в моей комнате, все осталось нетронутым с тех пор, как я переехал. Родители почти ничего там не меняли, ну, может, поставили сушилку и перенесли компьютер, которым все равно не пользовались. Эта комната – по-прежнему моя, мне даже не надо заглядывать туда, я и так знаю, что внутри. Там почти ничего не изменилось: на окнах по-прежнему висят уродливые шторы, я настоял на том, чтобы их повесили, когда мне было четырнадцать, безнадежно пытаясь показать маме свое видение мира, естественно, шторы были абсолютно отвратительными, прямо-таки кошмарными. И старое красное одеяло, узенькое и тонкое, которое постоянно вываливалось из пододеяльника, а потом у меня появилось большое теплое голубое одеяло, которое все еще лежит там, наверху, на кровати. В ногах стоят две старые тумбочки, а когда спускаешься в кухню, лестница поскрипывает. Когда по утрам по ней спускался отец, он коротко кашлял два раза, он наверняка кашляет так и сейчас. Все лето напролет по утрам мама выходила на улицу и развешивала белье, а в лесу за домом, в Бюхаугене, приятно в конце лета выпить пива, а зимой он похож на бастион, и в детстве мы играли в там войну, ползая по снегу. Где-то там, в лесу, я потерял одно из моих любимых ружей, винтовку, почти точную копию М-1, которую мне купили на Майорке в конце семидесятых. Став трофеем, она пропала зимой 1979-го, во время одной из самых крупных битв в лесу Бюхауген, и мы с отцом несколько раз подряд ходили ее искать, но не нашли. Ее засыпало снегом, и она пропала, а когда пришла весна, я уже забыл о ней или начал считать себя достаточно взрослым, чтобы снова отправляться на поиски. Мне так хотелось найти ее, бредя по зарослям, вдруг споткнуться о нее, но я ее так и не нашел, она навсегда исчезла в той вечерней суматохе, потерялась в бою, который был никому не нужен, как и многие другие вещи, по которым потом все равно скучаешь, потому что по прошлому надо скучать, такие уж правила установила тоска.