Где ты теперь?

— Она мало о нем говорила. Разве только что есть такой Карл и что он из Штатов.

— Нам тоже известно не больше, — сказал я.

— Знаешь, она только о тебе и говорила. Господи, столько разговоров было, — она тихонько засмеялась, — она как будто тебя изучала. Ты и только ты — с утра до вечера, будто ей вновь четырнадцать лет.

— Я не знал.

— Ты действительно ничего не знал?

Я помолчал.

— Да, — ответил я.

— Она ничего не говорила тебе?

— Напрямую — нет.

— А ты?

— Я?

— Ты ее любил? — Она быстро исправилась: — Любишь ты ее?

— Да, — прошептал я.

— Хорошо.

— Не уверен только, что это поможет.

— Скорее только это и поможет.

— Чему же?

— Всему.

Мы немного помолчали. Просто сидели и обдумывали, и ни один из нас не знал, правда это или просто принято говорить, что любовь может помочь. НН дышала ровно, а стрелки на часах плавно, секунда за секундой, двигались вперед. Я думал о Вселенной, что если я прямо сейчас отправлюсь со скоростью света в центр Млечного Пути, например, то доберусь туда за двадцать один год, а НН придется лежать тут и дожидаться меня 30 000 лет.

Но так быстро никто не летает.

В плохом настроении я часто про такое думал.

Благодаря Эйнштейну слишком далеко мы друг от друга не убежим.

В палату зашла медсестра, кивнула нам и начала снимать показания: нажала на кнопку, повернула рычажок, сделала отметку в журнале и опять ушла.

Мать НН посмотрела на настенные часы и сверилась с наручными:

— Мне, пожалуй, пора.

И тут меня осенило. Если не сейчас, то, возможно, я никогда этого не узнаю.

— Можно вас кое о чем спросить?

— Ну конечно.

— Как ее зовут?

Она посмотрела на меня так, словно не поняла вопроса:

— Ты не знаешь ее имени? Как это? Она разве не говорила, как ее зовут?

— Никто на Фабрике не знает, — ответил я, — кроме Хавстейна. Может, только он и знает. Наверное, она из-за автобусов не хотела, чтобы люди знали ее имя. Поэтому мы называли ее НН.

— No Name?

— Да.

Она посмотрела на лежащую в кровати дочь. Хорошо бы за окном пролетела птица или лицо НН озарилось слабой улыбкой. Это бы так много значило для нас. Но ничего не произошло.

— София. Ее зовут София.

Поднявшись, ее мать сняла с крючка куртку, оделась, застегнулась и опять повернулась ко мне:

— Ты как думаешь, она поправится?

Я задумался. Я понимал, что ей хочется услышать. Но мой ответ был другим.

— Нет, — сказал я.

Я старался навещать Софию как можно чаще, несколько раз в неделю, но никогда больше не встречался с ее матерью. Может, она больше не приходила, а может, просто бывала в другое время и в другие дни. Наши пути больше не пересекались, и когда я заходил в палату, ее присутствия там не ощущалось.

После трагедии лес у въезда на Хвитансвегур словно изменился. Сколько мы ни сажали, он становился все меньше и меньше, и в конце концов от него осталась только нелепая кучка деревьев, у которых никто не останавливался. Теперь работали мы всего два дня в неделю, и то если нам звонили из регионального управления, поэтому я сидел на Фабрике и ждал звонка. Иногда я помогал Палли, разгружал корабли, носил ящики с рыбой, водители подбрасывали меня до Торсхавна, а оттуда я добирался на автобусе домой.

Еще я читал.

«Путеводитель Филдинга по островам Карибского бассейна и Багамам».

790 страниц и ни единой фотографии.

Бесчисленные заметки, сделанные Хавстейном, подчеркнутые строки и вложенные листочки.

Понимал ли он, что почти все сведения уже устарели?

Понимал ли он, что Монтсеррат еще в девяностых был полностью разрушен при извержении вулкана?

Что на Гаити больше не правит Док-младший?[86]

А может, это не имело для него никакого значения?

Совершенно никакого.