Где ты теперь?

На высоте восьмисот метров, на совершенно отвесном склоне, месяцами пасутся четыре перепуганных до смерти овцы.

— А вон на ту вершину, — продолжает он, — забираются две. А во-он там, слева, пасутся пятеро овец.

Я смотрю на Хавстейна. Он пожимает плечами:

— Экстремальный спорт.

Остальные, запрокинув головы, смотрят вверх.

— У них особенно хорошее мясо, на такой-то высоте, — говорит Ламхауге.

— А как же овцы туда забираются? И как потом спускаются? — спрашиваю я.

Он улыбается:

— Их поднимают туда. А потом спускают назад. Поймать их очень сложно, они страшно пугливые. Нужно как минимум по одному человеку на овцу. Их страхуют веревкой, чтобы не упали.

— И они никогда не падают?

— Падают, конечно. Всякое бывает. Овцы тоже падают. Но это такой тест на мужество. Не хочешь попробовать? Прославишься!

— Может, в другой раз как-нибудь, — отвечаю я.

— Может. Весной.

Смех в лодке. Волны. Дождь. На машине до дома. В тот день я отправил родителям открытку. С видом одного из птичьих утесов, самого высокого. Не помню, что я там написал, по-моему, что-то о птицах. И о воде.

Бомба разорвалась через неделю. Я на четыре дня ездил в Фуннингур, помогал одной старой вдове разбить зимний садик, я как раз вернулся домой с работы и услышал, что Хавстейн зовет меня к себе. Я послушно сбросил ботинки и, поднявшись к нему, остановился в дверях, даже комбинезон еще не успел снять, а руки были испачканы землей.

— Что? — спросил я.

— Садись, — резко сказал он.

— Случилось что-то?

— Я сказал, садись!

Я сел. Мне было неуютно.

Хавстейн не стал эффектно молчать, целую минуту глядя в окно. Он спросил:

— Зачем ты заходил ко мне в спальню?

Зачем я заходил к нему в спальню, я не знал.

— Ты о чем? Да не заходил я к тебе в спальню, — ответил я.

— Тебе здесь нравится? Нравится тут жить?

— Да.

— Тогда почему ты держишь меня за идиота?

Это мне вообще не понравилось.

— Не знаю, — ответил я.

— Матиас, зачем ты рылся у меня в тумбочке?

Я не мог придумать, что ответить. Я сказал:

— Мне было нечем заняться.

— Нечем заняться?

— Да.

— Неужели ты думал, что я не узнаю? Ты думал, я не увижу, что кто-то рылся в моих вещах? Кто-то залезал ко мне, и ты думал, я сочту это нормальным?

— Нет, — ответил я на все вопросы, которые он задал.

— Тебе известно, что это называется вторжением?

Я молчал. Смотрел в пол. Мне было стыдно. Стыдно перед всем миром.

— Все вы одинаковы, черт бы вас побрал, — сказал он, заботитесь только о самих себе, а я остаюсь в дураках. — А потом он прибавил: — Ты поступил плохо. Очень плохо.

Мне так хотелось что-нибудь сказать, чтобы поправить ситуацию, только ради него, потому что быть виноватым, быть взломщиком — это еще не самое страшное, намного хуже быть обманутым, тем, кого убеждают, что праздник отменили, кто больше не доверяет другим и кому остается только сердиться. Но в тот момент я не мог произнести ничего, что успокоило бы его.

— Извини.

— Матиас, этого недостаточно. Одного этого недостаточно.

Мы немного помолчали. Уйти я не отваживался. Не отваживался, боялся даже шевельнуться.

— Та книга, — начал он, — это самое важное из того, что у меня есть. Та книга — это и есть я.

Хавстейн был островами Карибского бассейна. Я был идиотом. Так уж оно сложилось. Справедливое распределение ролей.

— У всех есть что-то такое, Матиас, что значит для них необычайно много.

Я вспомнил о коробке с книгами про полеты в космос, которая осталась в Ставангере, вспомнил о книге, которую мне подарили на день рождения, когда мне исполнилось десять. Однако момент был неподходящий, чтобы о ней рассказывать.