Где ж это видано?!

Сердечник был безнадежен. Наверное, вино плохой проводник, или, может, он только что поставил себе новые батарейки. Выбившись из сил, отец не стал продолжать, а просто сидел и пил, тем более что хозяин дома не переставал подливать всем, кроме Болвана, который, похоже, испытывал отвращение и к вину, и к его главному потребителю. Теперь уже сам Шопен болтал без умолку, воодушевленный вином, которое как будто приводило в движение какую-то водяную мельницу у него внутри, и чем больше мы соловели от его бурды, тем старик становился бодрее, очень довольный, что наконец-то у него появились слушатели. Не сомневаясь в нашем внимании, он обрушил на мировую историю целый град бранных эпитетов, поносил форт де Во[7], Бир-Хакеим[8] и Дуомон[9], клял на чем свет стоит королеву, Веллингтона[10] и Ватерлоо[11], наверняка просто чтобы посудачить об Англии, воскрешая старые распри вместо того, чтобы предать их забвению… И точнехонько в тот момент, когда он дошел до 18 июня, во дворе раздался ужасный металлический грохот, как будто кто-то с чудовищной силой врезал по капоту машины… Этим дело не ограничилось — грохот возобновился, звуки ударов становились все чаще и громче. Потрясенные, застигнутые врасплох, мы только переглянулись, вопрошая друг друга ошарашенными взглядами. Но никто и представить себе не мог, что на самом деле случилось с нашей несчастной колымагой.

Когда все выбежали на улицу, открывшееся зрелище вызвало у всех дружное «ох», такие крики сами вырываются из груди, когда возмущение опережает понимание того, что произошло. Наша машина лежала там, на земле, если можно так выразиться, вся измятая, с вдавленными внутрь дверями и торчащими наружу ободами колес, а вдалеке, там, где дорога сливается с горизонтом, уже едва виднелась подпрыгивающая розовая задница улепетывающей свиньи, которая, должно быть, здорово над нами потешалась. Из дома донесся голос папаши Шопена, обещавший нам подкрепление, — снять со стены свою двустволку, по всей видимости, стоило ему немалых трудов.

После того как мы поправили что могли, положили колеса в багажник, а двери водрузили на крышу, чтобы зараз все вывезти и уж больше не возвращаться, мы решили из вежливости зайти к Шопену попрощаться. На этот раз пианист уже не сидел за столом и не стоял, а лежал на полу под своими трофеями, отрубленными головами, осклабившимися сильнее, чем обычно. Он лежал бледный, безжизненный, никакого выражения на лице, батарейка молчала, он даже не успел снять ружье.

Вид этого навеки побежденного человека, на которого свысока смотрели его собственные жертвы, бойца, сраженного их соломенными улыбками, был так удручающе жалок, что даже Болван расчувствовался, вместо того чтобы снимать.

* * *

На ее губах застыло выражение тупого упрямства. Постоянно на взводе, она как будто в любую минуту была готова броситься в бой, правда, неизвестно с кем и из-за чего, тем более что никаких врагов у нее не было, как не было ни сожалений, ни амбиций.

Из-за этой гримасы выглядела она мрачной и неизменно озабоченной, как будто каждое мгновение ее простой и скромной жизни ставило перед ней неразрешимые задачи и требовало упорного и долгого труда. Она никогда не снимала свой фартук, ведь жизнь все время норовит нас испачкать, даже когда мы ничего не делаем, даже когда мы просто сидим перед телевизором.

В наши дни во многих семьях только матери бывают по-настоящему деятельными и энергичными, и подобная перемена ролей не только выбивает почву из-под ног у нового поколения, но и до предела изматывает самих женщин.

Жизнь, полная самоотвержения, постоянное стремление все делать как можно лучше и смиренное, почти священническое служение в невыносимой атмосфере всеобщей распущенности. К тому же для нашей мамы домашний распорядок являлся чем-то вроде катехизиса, и ее пропахшая нашатырем святость граничила с апостольским служением, словно бы сам Порядок вещей постоянно являлся ей и возлагал на нее множество мелких обязанностей, которые кроме нее выполнять было некому, и только благодаря ей наш дом выглядел вполне пристойно и постели всегда были убраны. Мама ни минуты не сидела без дела, она совмещала обязанности невестки, супруги и матери, отдавая себя всем трем амплуа без остатка, но приз в номинации «За лучшую женскую роль» никогда ей не доставался. Увы, все, чего мы могли пожелать нашей бедной матушке, все, на что мы только могли надеяться, — так это на то, что когда-то и она была молода, беспечна, наивна и совершенно свободна от всяких обязанностей.