Где живут счастливые?

       Он измучился от дум и сомнений. И опять дерзнул. Он не знал, что это и есть молитва: всем сердцем устремиться к Горнему и просить. „Я верю Тебе, Господи, но я запутался, у каждого своя правда, но ведь не бывает много правд. Прошу, дай мне знак, любой, лишь бы знать, что я Тобой услышан. Помоги!“ Ночью он проснулся. Зачем-то поднялся, тихонько вышел на улицу. И сразу понял – зачем. На чёрном небе, нависшем над низкими, распластавшимися по земле барачными постройками, сиял... Крест. Евгений зажмурил от страха глаза, потом, наоборот, впился в небо острыми зрачками. Крест. Большой, зелёно-жёлтый, очерченный на ночном небе сильными уверенными мазками. Знак. Знак Божьего вразумления и Божией милости. Крест видели многие: и солдаты на вышке, и некоторые страдающие от бессонницы заключённые. Подивились, пожали плечами. И только в одной душе в ту ночь сияющий над „зоной“ Крест спалил остатки сомнений, и уже ничего не было страшно.

       Бывает, промокнешь под дождём до нитки, места сухого нет. Вот и во мне не было сухого места. Только одно ощущение – русский. Ты же русский, Женька. Бабка твоя крестила тебя и умерла в надежде – внук крещёный, православный. Ты же в Москве живёшь, не в Сингапуре каком-нибудь. Святая Русь. Господи, какие высокие слова! Я и не знал их, я всё больше другими разговаривал. И вдруг четкое осознание себя православным, до нитки, сухого места нет. Святая Русь. И я в этой Святой Руси грешный, маленький, ничтожный. Но я частичка чего-то великого. Так я возликовал. Никогда не забуду: увидел муравья, ползущего по стене в камере, и чувствую – люблю того муравья. Да как люблю! Скажут, отдай за муравья жизнь – пожалуйста, какие проблемы!

       Богословы назвали бы его состояние призывающей благодатью. Всем приходящим к Богу оно знакомо. Первые шаги. Господь держит, не даёт упасть, и идти так легко и так безгранично счастливо. Это уже потом Он отпустит руки, и лёгкость уйдёт, нельзя же всё время за ручку.

       Евгений сделал выбор. А через день был объявлен сумасшедшим. Ему подсовывали наркотики, чтобы расслабился, его жалели, предлагали полежать в лазарете. А он сказал: нет. Тогда, как водится, заулюлюкали, пробовали травить, но, видимо, и здесь Господь держал Свою десницу над его головой. Не тронули. Отступились.

       Он гулял по продуваемому ветрами двору, когда к нему подошёл один из заключённых, улыбнулся:

       – Это ты сумасшедший?

       Заключённый оказался верующим, православным. Их стало уже двое. Они потихоньку от всех искали время для молитвы. Евгений молиться не умел, навыков просить не было, всё больше требовал, и – переучивался на ходу. Чем больше молился, тем страшнее казалась ему прежняя жизнь, живого места не находил в душе своей окаянной. Его пытались вернуть к „паханству“. Он сказал: нет. Появилась жалость к сокамерникам, самая обыкновенная человеческая жалость. Он жалел, что им незнакомо то, что успел понять он. Ту истину, давшуюся ему страданием и радостью, аналога которой не было в его прошлой буйной биографии. Он почувствовал перед ними вину. И – раскрутился! Вспомнил, как шёл напролом, взгреваемый „паханскими“ возможностями. Тогда его поддерживали и сами „зеки“, и начальство тюремное. Теперь он один. Нет, не один. С Господом.

       Написал заявление. Он православный, он хочет, как это... отправлять свои религиозные потребности, он знает о свободе совести и вероисповеданий. И он требует (!) предоставить ему возможность молиться. Подписались под этим "воззванием" ещё несколько человек, получилась бумага коллективная. И Евгению Котову „со товарищи“ выделили комнату. Вернее, часть комнаты:

       –  Перегородите и молитесь. А за стенкой мы мусульман разместим.

       Ох, как не хотелось ему мусульманского соседства! И он за день сооружает крыльцо к будущей часовне и водружает над ней крест. Вход общий. Какой мусульманин войдёт теперь под этот крест?

       Он написал письмо в ближайший от их Тмутаракани храм, приехал батюшка и освятил их „православную твердыню“. Засел за письма. В редакции газет, в издательства, в храмы. Просил: пришлите православную литературу, здесь она нужна как воздух, сектанты присылают пачками свою дребедень, сами приезжают, беда прямо. Пришлите! Не ответил никто. Тогда он стал теребить мать, и она присылала ему вырезанные из журналов иконы. Он мастерил для них рамочки, олифил, красил. Задумал ремонт. Но это только сказать легко – ремонт. Окно побелить – деньги, гвоздей запасти – деньги. А денег у зека нет. И он опять пишет матери: „Костюм мой спортивный, новый, продай, и часы, и кроссовки тоже...“ Всё его состояние – в этой новенькой, отремонтированной, с иконками в справных рамочках, часовне.

       –  Нет-нет, не часовня это, так, молельная комната.        Ему дали отпуск. Он ждал его как спасения. Потому что главное в отпуске было для него – причаститься. Как на Голгофу шёл к священнику. Он много каялся и просил в своих молитвах, но вслух исповедовать грехи, вывернуться наизнанку – Господи, помоги мне, сумею ли, не слукавлю?