Где живут счастливые?

Потом, после суда, его повезли в «столыпинском вагоне» в Каширский централ. Там, в централе, он до дна испил горькую чашу тюремных будней. Сидел в изоляторе, в бетонном мешке с маленьким, будто в насмешку, оконцем. Валявшийся на полу матрац кишел вшами, и опять он молился, и опять «Господи, помилуй» — не сходило с его губ. Так и жил. Страдал и молился. Скрипел зубами от отчаянья и взывал к Богу. Некрещёный, несчастный, всеми оставленный.

Освободился. Куда ехать? Некуда. Но не оставаться же на ступеньках Каширского централа? Дал телеграмму в Иваново, последней своей жене: «Помоги деньгами, освободился, хочу уехать в Якутию». Не ответила. Послал телеграмму первой жене в Якутию. «Помоги!» И опять он в Домодедово. Опять кругами ходят вокруг него смурные мужики с угрюмыми лицами. У них чутьё на сидевших. Опять готовы услужить... Помоги, Господи, избавь от их навязчивого участия. За ним уже следили, его пасли. Ну вот он, долгожданный перевод. Скорее, скорее, схватил деньги, бегом в кассу, на регистрацию, в самолёт.

Улетел. Москва «златоглавая», Москва преступная... Москва жестокая, Москва чужая, он послужил ей сполна и теперь, сидя в самолёте, плачет от счастья, что распрощался с ней, с её заманчивыми посулами и изощрённой жестокостью. Белая, заснеженная Якутия с прозрачным морозом и щемящим чувством собственного дома. Чистый лист бумаги, на котором так хочется писать слова про любовь, надежду, веру и - будущее благополучие. Но мать умерла, сын вырос и увезён родственниками самой красивой девочки неизвестно куда.

А жена? Вы простили её, Степан?

Нет, глубоко в душе сидела обида. Но я пришёл к ней, сказал: «Давай сойдёмся, попробуем». Да только как волка не корми... Пожили чуть-чуть и опять загуляла. А я уехал на Лену строить домики для золотоискателей.

Уехал на Лену. Жизнь погнала дальше своего неприкаянного странника. Пытать счастья? Нет, скрываться от одиночества. Но именно там оно, одиночество, безжалостно ломало его душу. Казалось — впереди беспросвет, он никому не нужен, забыт, предан. Каждый день тяжёлая лямка. Он привык не бояться трудностей. Но зачем? Зачем ему всё это? Зачем деньги, зачем завтрашний день, зачем вообще он сам на берегу холодной Лены, кому нужна его жизнь и кому без него будет плохо? Бесовские пути бессмысленности бытия проворны, тонки, прочны и убедительны. Степан понял, что ему нечего возразить, бессмысленность жизни можно оборвать так быстро и так легко. Стал выбирать — как? Несколько вечеров он прикидывал, примерял к себе самоубийство без всякого душевного содрогания, даже с любопытством, даже с низменным удовольствием. После непродолжительной дискуссии с самим собой остановился на... «выпью стакан уксусной кислоты и брошусь в Лену для верности».

После первого глотка мне стало плохо, меня стало выворачивать наизнанку. Второй глоток одолеть не мог. Но хватило и одного, чтобы получить страшные ожоги желудка. Сценарий разваливался, до Лены мне уже было не добежать, страшные боли. И я стал, как когда-то в тюрьме, резать вены. Лезвие попалось на этот раз острое, одеяло в момент пропиталось кровью. Помутнело в глазах, круги, круги... Ну, ещё немного, ещё совсем немного и я освобожусь от злых пут земного, жестокого мира. И вдруг лучом в помутнённом сознании — что ты делаешь?! Грех! Остановись! А как остановиться, если уже хлещет кровь? Остановись! Господи, помилуй!

Вбежал перепуганный напарник.

Скорую, скорее скорую...

В больницу его привезли в беспамятстве. Первое слово, которое он услышал, придя в себя:

Нежилец.

Но врачи ошибаются, если диагноз ставит Господь. Он выжил. Господь опять вернул его в земную жизнь, не поменяв, однако, её законы, не убавив громкости бранных и пустых слов, не сделав никого вокруг Степана добрее и чище. Прежняя жизнь.

- А вы, Степан, вы вернулись в неё прежним?

Степан молчит. Долго молчит.