Где золото роют в горах

— Ничего не было. По совести если рассудить, должен был я то место своей артельке показать. Так то по совести. А какая совесть в золотом деле может быть? Никогда ее не было... Кто смел, тот и съел. Кажись, легче ножом сердце вырезать, чем таким богатством поступиться. Решил я то золото на черный день себе уберечь.

— Черный день? — удивился Юрка. — Это когда затмение у солнца? — И Юрке представился он, черный день: все бродят впотьмах, растопыря руки, как слепые, нет на небе ни солнца, ни луны, ни звезд: кругом черно, как в чернильнице. Но зачем золото в такой день?

Роман Егорыч только руками развел:

— Эк вам как в школе головы замудрили! «Затмение»! Черный день — когда нужда на холку сядет да в темечко клюет...

Чудно разговаривает дед: слова вроде знакомые, слышанные, а ничего не поймешь. Как так нужда на холку сядет? Она что птица, что ли?

— Беспонятный ты совсем у меня, — усмехнулся дед. — Сразу видно: нужды не испытывал. Нужда — птица. Придумаешь же! Одним словом, так: горняцкое дело мне не под силу, теперь вот и мудру́ю, куда мне свое золото девать?..

— А ты папке расскажи. Он, знаешь, как в таких делах разбирается. Живо твое золото определит.

Пучком травы дед вытер копоть со дна котелка, поставил на колени и молча, помрачнев, начал отскребать пригар.

— Вот что я тебе скажу, Юрок, — проговорил он после долгого молчания. — Батька твой, Володимер, для моего золота и есть самый главный погубитель. Спрашивал я его. Так он чего придумал? Отдать мое золото в казну!

— Ну-к что же? И отдай.

Дед отшвырнул и котелок, и ложку далеко в сторону, на песок.

— Дурни вы оба, и больше ничего! Мыслимое ли дело — отдать ни за что ни про что свое, кровное! — Он все больше распалялся и вдруг закричал противным визгливым голосом: — Чего вы мне нос в пенсию тычете? Сто шестьдесят рублей — эка невидаль! А в земле миллионы лежат. Такой капитал, какого еще, может, ни одному капиталисту и во сне не виделось!

Дед встал, упер руки в бока, повернулся в сторону, где находилось Пудовое, и ругался долго и крикливо. Честил сына самыми обидными, злыми словами.

Юрка почувствовал, что в нем начала действовать очень тугая и сильная пружина. Подняла на ноги, заставила стиснуть кулаки и толкнула вперед, к деду.

— Не смей! — так же визгливо закричал Юрка, стискивая кулаки, готовый ринуться в бой. — Не смей ругать папку! Он лучше тебя! Жадоба ты, вот кто! Капиталист несчастный!

Роман Егорыч повернулся к Юрке, но, кажется, не видел его. Взгляд у него был пустой, отсутствующий. Только через полминуты он как бы очнулся, нахмурился, припоминая, где он и что с ним.

— И верно! Чего это я развоевался? Стало быть, с Владимиром дело поконченное и толковать не об чем...

Покачивая головой, сам удивленный своей вспышкой, он подобрал котелок, ложку и принялся за прерванное дело.

«Присмирел, как я его капиталистом назвал!» — злорадно подумал Юрка, раздувая ноздри и еще вздрагивая от негодования. Отошел к берегу и стал покидывать камешки в озеро, искоса посматривая то на деда, то на круги на воде.

В семье часто поминали недобрым словом капиталистов, но то были люди, существующие где-то за тридевять земель. Капиталистов видел Юрка и в «Крокодиле» — этакие жирные толстомордые господа, с ощеренными крупными зубами и черными бантиками на белоснежной груди, в потешных черных цилиндрах. А перед Юркой отскребал дно в котелке сухонький старикашка в синей с белыми полосками штапельной рубахе, в серых бумажных брюках, заправленных в короткие кирзовые сапоги. Брюки походили на две растянутые гармошки, потому что сползли до самых бедер и держались на «честном слове». Вместо цилиндра лысоватую макушку украшал потрепанный малахай, который старик носил зимой и летом. «Голову застудить — последнее дело!» — говаривал он, когда его спрашивали о столь необыкновенной привычке.

«Поня-а-тно!» — поджав губы, значительно сказал сам себе Юрка. Он давно замечал, что дед не ладит с отцом, ходит по дому этаким колючим ежом, то и дело норовит поругаться. Почему? Потому что золото. Лежит оно где-то там, впереди, в потаенном месте, про которое знает только дед. А дед и сам взять его не может, и другим отдать не хочет— вот какой вредный! Как есть капиталист!

— Вот что, Юрок, — сухо сказал Роман Егорыч, покончив с чисткой котелка и собирая вещи. — Дойдем до места, оглянем его, вернемся в Пудовое... И делайте, как знаете!

— Ладно, — пробурчал Юрка.

Он был рад такому решению, потому что боялся, что дед раздумает и вернется в Пудовое сейчас, после размолвки. А Юрке теперь очень захотелось посмотреть дедово месторождение. Зачем? Он и сам не знал. Мало ли зачем? Посмотреть, а там видно будет...

9

К вечеру добрались до заброшенного охотничьего зимовья. Под сенью громадной сосны стояла избушка без окон, наполовину вкопанная в землю. Дверь, тронутая рукой Романа Егорыча, заскрипела протяжно и надрывно, точно спрашивала, зачем пожаловали сюда не званые гости, зачем нарушили вековечный покой. Внутри было темно, пахло сыростью, застарелым дымом.