Геенна огненная

Когда я был молод и пылок, женщины не обращали на меня внимания. Теперь я остепенился, и пришла моя очередь игнорировать их. И эта роль по мне, мой милый, — обратился он к коту, который, навострив уши, внимательно слушал этот монолог — Жиль де Рэ гораздо больше занимает меня, чем мадам Шантелув, к сожалению, скоро мне придется расстаться с ним. Еще несколько страниц — и книга будет закончена. О господи, вот и папаша Рато идет наводить беспорядок!»

Вошел консьерж, извинился за то, что опоздал, снял пиджак и с вызовом оглядел комнату.

Его первой жертвой стала кровать, словно заправский боксер, он принялся тузить матрас, схватил его в охапку, приподнял, покачнулся, затем снова повалил его, задыхаясь от усилий.

Дюрталь с котом в арьергарде перекочевал в соседнюю комнату. Неожиданно папаша Рато прервал схватку и присоединился к ним.

— Месье в курсе моего горя? — жалобно промямлил он.

— Нет.

— Мадам Рато ушла от меня.

— Ушла от вас? Но ведь ей по меньшей мере шестьдесят!

Рато возвел глаза к небу.

— И она оставила вас ради другого?

Метелка повисла в руках безутешного Рато.

— Черт! Ваша жена, несмотря на свой возраст, имела к вам претензии?

Консьерж огорченно покачал головой и в конце концов признался, что недовольство исходило от него.

— О! — Дюрталь уставился на сгорбившегося верзилу, закаленного душным воздухом каморок и работой в три смены. — Но если ваша жена хотела, чтобы вы оставили ее в покое, почему же она бежала с другим человеком?

Рато скривился, явно испытывая смешанное чувство презрения и жалости.

— Он ни на что не способен, этот ущербный тип, которого она выбрала!

— А!

— Это очень неприятно и из-за моей работы. Хозяин дома не хочет иметь консьержа, у которого нет жены.

«Господи! Какое счастье!» — подумал Дюрталь.

Папаша Рато оставил ключ в двери, и де Герми беспрепятственно проник в квартиру.

— О, я как раз собирался идти к тебе! — воскликнул Дюрталь, увидев друга.

— Ну, раз уборка в самом разгаре, тебе придется спуститься вниз на облаке пыли, уподобившись Всевышнему.

По дороге Дюрталь рассказал де Герми о семейных огорчениях, постигших консьержа.

— О, женщины были бы счастливы возложить венок на чело столь пылкого старика! Нет, все-таки это отвратительно, — он кивнул в сторону афиш, которыми пестрели стены домов.

Это была настоящая плакатная оргия, на разноцветных полотнищах было выведено гигантскими буквами имя генерала Буланже.

— Слава Богу, в воскресенье все это закончится!

— Существует единственный способ, — снова заговорил де Герми, — оградить себя от этой кошмарной жизни: напустить на себя вид застенчивого, робкого скромника и не отрывать глаз от земли. Когда созерцаешь одни тротуары, замечаешь лишь отпечатки электрических взглядов компании Попп. Идя по улице, можно рассматривать разные узоры, выпуклые алхимические символы, гербы, зубчатые колеса, загадочные письмена, пейзажи, солнца, молоточки, якори. Полное ощущение того, что ты живешь в средние века.

— Да, но тогда рискуешь попасть под ноги этому чудищу — толпе. Нужно запастись шорами, как у лошадей, или забралом, наподобие тех, которые украшают кепи в стиле покорителей Африки, в которых щеголяют школьники и офицеры.

Де Герми в ответ только вздохнул.

— Входи, — бросил он, отпирая дверь.

Они устроились в креслах и закурили.

— Я так и не переварил до конца тот разговор у Карексов, — со смехом признался Дюрталь. — Этот доктор Иоханнес — странная фигура. Я все время думаю о нем. Скажи, ты веришь в его чудесную медицинскую практику?

— Мне не остается ничего другого. Я тебе о многом не рассказал, но этот священник справляется с самыми безнадежными случаями. Наверное, странно выслушивать подобные истории из уст врача, но я, пожалуй, рискну своей репутацией.

Я познакомился с ним еще в те времена, когда он был священником в Париже. Поводом к нашему знакомству послужил один случай — избавление от недуга, так и оставшееся для меня загадкой.

У горничной моей матери была взрослая дочь. Ее руки и ноги потеряли способность двигаться, она страдала от болей в груди и начинала выть, как только до нее дотрагивались. Недуг поразил ее без всякой видимой причины однажды ночью, и уже два года она находилась в таком состоянии. Больницы Лиона отказались от нее, признав болезнь неизлечимой, и ее привезли в Париж и поместили в Сальпетриер. Но все усилия были тщетны, никто из врачей так и не понял, что же с ней произошло, и не смог облегчить ее муки. Однажды она рассказала мне об аббате Иоханнесе, который, как следовало из ее слов, вылечивал таких же тяжелобольных, как она. Я ей не поверил, но, поскольку священник не брал денег, не стал отговаривать ее от визита к нему и из любопытства вызвался сопровождать ее.

Ее усадили на стул, и священник, оказавшийся живым, подвижным человеком, взял ее за руку. Он вложил в ее ладонь один за другим три драгоценных камня и спокойно произнес: «Мадмуазель, вы стали жертвой одного из ваших родственников, сглазившего вас».

Я едва сдержался, чтобы не расхохотаться.