Гегель. Биография

Шульце

Ступенькой ниже и еще ближе к Гегелю в качестве его непосредственного начальника в администрации располагался директор департамента Высшего образования, советник Йоханнес Шульце (1786–1869), скоро ставший его самым энергичным и деятельным другом. Уроженец Мекленбурга, горячий патриот, лютеранин (даже сделался пастором), человек «просвещенный», он откликнулся на просьбу Гарденберга, примкнув к движению прусских «реформаторов».

К началу эпохи Реставрации он был чиновником в Ханау и с горечью наблюдал судорожные старания суверена Гессе — Касселя восстановить прежние порядки в учреждениях и реставрировать нравы. Уязвленный, он отправился тогда в Берлин, где, как он полагал, открывались другие перспективы.

Очевидно, что он был не революционером в «якобинском» смысле слова, но реформатором, трудно сказать, насколько радикальным. За ним тянулось, как и за Гегелем, беспокойное прошлое. В юности друг Сойме (Seume), несчастного писателя, жертвы княжеской торговли солдатами; Рюккерта, автора «Сонетов в латах»; Синклера, революционера, с которым был близок молодой Гегель. Он также был поклонником Гейзенау, отважного генерала, вдохновителя народной армии.

Шульце был франкмасоном и развернул внутри организации кипучую деятельность: его карикатурно масонские повадки вызвали неудовольствие Гёте, тоже масона^[272]. В свое время Шульце симпатизировал Наполеону, так как ему, хотя и протестанту, покровительствовал архиепископмасон Карл фон Дальберг, которого Наполеон назначил примасом Рейнской конфедерации. В 1808 г. по его настоянию Талейран посетил Веймарскую библиотеку. Именно Гарденберг, познакомившись с ним в 1817 г., рекомендовал его Альтенштейну, последний незамедлительно ввел Шульце в прусскую администрацию в качестве директора департамента Высшего образования.

Про Шульце известно, что он поставил подпись под «Обращением к королю» с требованием конституции, подготовленным Герресом. Несколько раз он навлекал на себя подозрения прусских властей, но все же ему удалось удержаться на своем месте. Шульце завязал дружбу с Гегелем, чьи лекции слушал, он покровительствовал гегельянцам в прусских университетах и принял участие в посмертном издании «Сочинений» философа, взяв на себя публикацию «Феноменологии духа» (1832).

Это был классический тип патриота, человека бескорыстного, либерала в душе и прагматика в действиях, который, отправляя должность прусского чиновника, чиновника высокопоставленного, стремился по мере возможности изменить ход дел.

Со временем он сам подпал под подозрения. Положение Шульце становилось все более шатким, его влияние сокращалось.

Есть что-то в высшей степени символическое в том, что только Шульце и госпожа Гегель были при философе в последние минуты его жизни.

Гегеля часто упрекали за непомерные хвалы бюрократии, переоценку роли государственных служащих. Но как по- другому он мог воздать бюрократии за то, что от нее получил?

Со своей стороны, король не мог отказать бюрократам в известных доверии и поддержке: благодаря им государство, худо ли, хорошо ли, функционировало, Пруссия богатела, могущество ее увеличивалось, рос престиж. Благодаря бюрократии король превращался в образцового немецкого правителя. Он щеголял в нарядах, сшитых из ее заслуг. Чиновники неизбежно трудились для него, но в то же время и для государства.

Слово «бюрократия» звучит не очень приятно, особенно для французского уха. Но бывают бюрократия и бюрократия. Какими бы ни были изъяны бюрократии, она спасла Пруссию. Гегель это понял и, испытав удовлетворение, зафиксировал.

«Гегель, — насмешливо писал Анри Се в своих “Заметках к философии истории Гегеля”, — видел спасение лишь в бюрократии на прусский манер»[273]. Чему тут удивляться? Задним числом понимаешь, что Пруссии больше негде было его искать: ни у разлагающейся и отсталой феодальной верхушки, ни у отжившей и глупой монархии, ни у только нарождающейся и еще слабой буржуазии, ни у Burschenschaft, студенческого движения, разношерстного, ограниченного, краткосрочного и взбалмошного; и также не у правительства, внутри разобщенного и теснимого другими ветвями власти.

Но именно благодаря этой слабости и раздорам бюрократия обрела на краткое время исключительную силу. Столкновение разнородных течений, без исключения слабых, во многом объясняет относительную независимость прусского государственного аппарата. В тот период (1815–1840) в Пруссии наблюдалось некое равновесие столкнувшихся классов.

В итоге мир чиновничества завоевал довольно прочную автономию. Государственные служащие, патриоты, они, не всегда это осознавая, противились общей тенденции и частным демаршам королевской власти, настроениям агонизирующей феодальной верхушки. Лучшие из немцев сошлись для участия в деле консолидации и модернизации Пруссии, одновременно, будучи людьми даровитыми, они обретали на государственной службе пространство для достойного действия.