Гегель. Биография

С другой стороны, слишком легко забывается, что конституционные монархисты во Франции поначалу проявили себя как истинные революционеры: разве не они начали расшатывать устои? Обстоятельства быстро опередили их, особенно после провозглашения конституции. Но в Германии, где после долгой череды надежд и разочарований, много позже, все же добились дарования конституции, конституционалисты, даже монархического толка, как, к примеру, Мунье, оставались в глазах всех революционерами.

Они боролись если не с монархией, то, уж это очевидно, с абсолютизмом. На этой борьбе Гегель и остановит, по существу, свой выбор. В конце его дней в Пруссии бросают в тюрьму явных и целеустремленных конституционалистов и даже просто подозреваемых.

Для Гегеля «государство без конституции» (D 283), государство, в котором «суверен непосредственно осуществляет власть, как ему заблагорассудится (nach seiner Willk"ur)», и есть деспотизм, оно еще более преступно, если к этому добавляется «эта вопиющая несправедливость […] коронации, узаконивающей власть королей»^[358].

Кстати, Гегель ищет и находит черты прусского королевского правления, которые выгодно отличали бы его от французских порядков. Нет сомнения, что в его глазах, как и почти для всех немцев, образцовая тирания — это властвование Людовика XIV, продолженное Людовиком XVI, тоже тираном. При этом большинство соотечественников Гегеля не считали, что его нужно убивать.

Некоторые из них, впрочем, неуклонно следовали Революции и сочли исторической необходимостью казнь монархии в лице короля. Похоже на то, что три тюбингенских товарища оставались «революционерами» вплоть до расправы с жирондистами, с которой им было не смириться.

Известно, что при известии об обезглавливании Людовика XVI штифтлеры в Тюбингене обрадовались. Их ликование было слишком открытым. Они его не скрывали и вскоре ощутили последствия такой неосторожности.

Гегель и Гёльдерлин впоследствии были более осторожными на этот счет, но взглядов не переменили. Впредь они изобличали тиранию, предмет их глубокой ненависти, «из-за ширмы». Пусть читатели гадают, в кого метит автор. Они осуждали ее, называя по имени, только если это относилось к другим странам или к древней истории.

Гармодий и Аристогитон

Они заимствуют показательные примеры главным образом из античности, не смущаясь огромной разницей ролей тирании в греческом полисе и маленьком немецком княжестве XVIII века. Их чувства различаются в каких-то оттенках, но в главном они единомышленники, особенно в сфере политики, и поскольку ни одному из них полностью не открыть что у него на душе, сказанное одним дополняет то, что говорит другой.

Очень удивляет, — это, впрочем, вполне объяснимо — что никто не обратил внимания на исключительное предпочтение, отдаваемое ими двум античным героям, основательно забытым в наши дни: Гармодию и Аристогитону, тираноубийцам[359].

Конечно, не только они предмет восхищения Гегеля, он почитает многих, более известных античных персонажей. Но отношение к этим бунтарям характеризует его самого. Однажды в Берлине он восклицает, конечно, с улыбкой: «Возможно, я не Гракх, но все же я свободный человек» (С³ 15 mod.)[360]. Ни Ансильону, ни Галлеру, ни Савиньи не пришло бы в голову сравнивать себя, как с недосягаемыми образцами, с дурной памяти Гракхами.

Гегель и Гёльдерлин выбирают в качестве героев цареубийц, после казни Людовика XVI самых хулимых, самых скомпрометированных персонажей. Трудно сказать, то ли выбор героев предопределил их повышенное внимание ко второстепенным греческим поэтам, Алкею и Тиртею, то ли, напротив, поэзия пробудила у них интерес к Гармодию и Аристогитону, убивших Гиппарха, афинского тирана, в 514 г. до P. X.

По ошибке Гёльдерлин приписывает Алкею кровожадные песни — схолии[361], которые он перевел в 1793 г., ставшем фатальным для Людовика XVI, под заголовком «Реликвия Алкея» (Reliquie von Alz"aus).

В первой строфе решимости не менее, чем в последующих:

«Я хочу украсить меч листьями мирта!
Как встарь Гармодий и Аристогитон
Когда сразили они тирана (da sie den Tyranen schlugen),
Когда афинянин стал гражданином, равным с другим
в правах»[362]

.

Можно представить себе, какое удовольствие доставили бы эти стихи, кто бы ни был их автором, герцогу Вюртембергскому и прусскому королю, погруженным в мысли о казни их кузена Людовика XVI. Поэт укрывается в тени прошлого, но его читатель сверяет часы со временем. Гёльдерлин приходит ему на помощь, выражая в связи с Гармодием и Аристогитоном чувства, которые одолевают его ныне: «Выше доблестью, чем эти два друга, нет на земле никого!».