Гегель. Биография

Гегель объявляет главной задачей современной ему философии познание истины не только как субстанции, но равным образом как субъекта. Внятно объяснить, что это такое непросто — сам Д’Онт сплошь и рядом ссылается на затруднительность понимания гегелевской манеры изъясняться — дело, однако, в том, что центральным понятием гегелевской онтологии оказывается категория «снятия», иными словами, Гегель считает, что различные «формообразования духа» в ходе исторического развития сами себя упраздняют, или, говоря гегелевскими словами, «снимают». Субстанция остается самой собой, традиционной аристотелевской сущностью, но в то же время теперь Гегель ее интерпретирует на манер картезианского субъекта, на себя оглядывающегося и тем самым запускающего время истории[413], у абсолюта, таким образом, появляется история, история самоосуществления. Припомним, со времен Аристотеля метафизика была узреванием сущностей, философу, стороннему наблюдателю всего, открывалась определенность вещей, благодаря которой вещи были тем, что они есть: стол — столом, корова — коровой и т. д. Между тем эта определенность коренилась в некоем безотносительном начале[414], которое позже было наименовано абсолютом. Когда Гегель придал аристотелевской сущности[415] смысл картезианского субъекта, у него вышло, что история есть осуществление сознающего себя абсолюта, и это ее цель. Так спекулятивное мышление как осознание логики этого движения явило собой истину бытия, а Гегель исчерпал возможности метафизики.

В круг спекулятивного мышления трудно войти, но раз войдя, выбраться из него уже почти невозможно[416]. X. Г. Гадамер выражал сомнения в возможности «преодолеть» философию преодоления. Хайдеггер противопоставил гегелевскому «снятию» свой «шаг назад»[417].

В «Заключении» своего сочинения, которое называется «Логика и существование», Жан Ипполит писал: «Гегелевская вечность — это не вечность до времени, но опосредствующее само себя мышление, которое во времени предполагает само себя как абсолютное. Именно поэтому объективный дух истории становится абсолютным духом, но это становление нам трудно понять как эпоху истории мира <…>. Господствующая трудность гегелевской философии — это взаимоотношения “Феноменологии” и “Логики” или, как мы скажем сегодня, антропологии и онтологии»[418]. Так Жан Ипполит не согласился с «антропологическим» решением Кожева.

Характерно, что загвоздки гегелевской философии были для французского гегельянства насущными вопросами современной мысли и политики. Интерпретация Маркса напрямую зависела от того или иного понимания Гегеля. При этом обращение к Марксу подразумевало расставание с гегелевским идеализмом, распрощаться с которым было очень трудно хотя бы потому, что отношения «Логики» и «Феноменологии» оставались туманными.

Жак д’Онт принял самое деятельное участие в идеологических баталиях того времени. Называя своим учителем многих, идет о завершении не только новоевропейской, но и всей метафизической традиции, — той самой, которую неопределенно именуют классической рациональностью, а более точно, по Хайдеггеру, онто — тео — логией.

Гегель объявляет главной задачей современной ему философии познание истины не только как субстанции, но равным образом как субъекта. Внятно объяснить, что это такое непросто — сам Д’Онт сплошь и рядом ссылается на затруднительность понимания гегелевской манеры изъясняться — дело, однако, в том, что центральным понятием гегелевской онтологии оказывается категория «снятия», иными словами, Гегель считает, что различные «формообразования духа» в ходе исторического развития сами себя упраздняют, или, говоря гегелевскими словами, «снимают». Субстанция остается самой собой, традиционной аристотелевской сущностью, но в то же время теперь Гегель ее интерпретирует на манер картезианского субъекта, на себя оглядывающегося и тем самым запускающего время истории[419], у абсолюта, таким образом, появляется история, история самоосуществления. Припомним, со времен Аристотеля метафизика была узреванием сущностей, философу, стороннему наблюдателю всего, открывалась определенность вещей, благодаря которой вещи были тем, что они есть: стол — столом, корова — коровой и т. д. Между тем эта определенность коренилась в некоем безотносительном начале[420], которое позже было наименовано абсолютом. Когда Гегель придал аристотелевской сущности[421] смысл картезианского субъекта, у него вышло, что история есть осуществление сознающего себя абсолюта, и это ее цель. Так спекулятивное мышление как осознание логики этого движения явило собой истину бытия, а Гегель исчерпал возможности метафизики.

В круг спекулятивного мышления трудно войти, но раз войдя, выбраться из него уже почти невозможно[422]. X. Г. Гадамер выражал сомнения в возможности «преодолеть» философию преодоления. Хайдеггер противопоставил гегелевскому «снятию» свой «шаг назад»[423].