Геи и гейши

Аббат был прекрасно известен здесь в качестве поставщика наилучшего красного, поэтому в сей ранний час был впущен без особых разговоров и оправданий. Главная работа начиналась тут ближе к вечеру, поэтому в дождливый полдень в кафе была пустыня. Только кельнерша в черном платье и белом кружевном воротнике, пышно цветущая и грустная, как на известной картине Мане, перетирала чашки и стаканы, да некий вылощенный и совершенно невероятный фрачный персонаж типа «денди со шприцем» приник к полу в крайне запутанной асане, не имеющей популярного имени, но среди особых любителей известной как «Скорпион»: руки уперты в коврик ладонями, ноги — острыми коленями, а все тело выгнуто наружу так, что ступни стоят на голове, крепко охватив макушку и затылок своим подъемом и босыми пальцами. От этого денди смахивал на длинный и мягкий ластик, скрученный в кольцо.

Эмайн засомневался, можно ли для некоей оказии спрямить тело, ничего в нем не сломав и не повредив.

— Да это ерунда, просто ломка у него, чудака, такая, — пояснила кельнерша. — Или приход, точно не скажу.

— Кольнулся, что ли?

— Не видала я при нем ни баяна, ни дербана. Или с собой приносит, или, того лучше, вырабатывает в себе и гоняет по кругу один и тот же авторский коктейль Джеф. Жадина такой — не поверите!

— Оживший символ вечного невозвращения, — глубокомысленно съязвил священник.

— Возвращается он как раз аккуратно — едва солнышко взойдет, — девушка расставила стаканы и взялась теперь за бутыли, запорошенные едва ли не вековой пылью и плесенью. — Не понимаю, ради чего только. Разве что за своим антикварным зельем: купит в кредит одну бутылку и полгода держит в моем шкапике, ну, я ему каждый раз и капаю в наперсток воробьиную дозу. Вот такая он непростая штучка, этот лорд Балморал.

Она выставила на столик рядом с закольцованным лордом квадратный мутно-зеленый штоф и такую же, но чуть более прозрачную стопку.

— Постепеновец в деле самоубийства, — продиагностировал Эмайн, сразу распознав марку. — Травится настойкой артемизии абсинтум, самой страшной полынной горечью в мире: хинин и то ее слаще. По мне уж лучше бы ему радиоактивный чернобыльник в зеленом вине настаивать или артемизию драконью, то бишь тархун или эстрагон, — в кахетинском красном, что есть дальний родич мальвазии: во второй похоронили герцога Кларенса, а в первой — одного духанщика по имени, кажется, Кинто или Камо.

— Да его ничто не берет: ни спирт, ни ректификат, ни безденежье, — буркнула кельнерша. — А однажды — с горя или спьяну — свалился со здешнего седьмого неба на мостовую, так и то не разбился, только покалечился малость. О себе с той поры говорит, что, как Антей, возродился от прикосновения к матери-земле. Ох, боюсь, кто-то иной из него получился — ведь хром он стал не на правую, а на левую ногу! Шрам еще этот на лбу, точно молнией в него наискосок метнули. И, заметьте себе, — совсем рыжий!

— Три метки сатаны: хромота, клеймо и обильный огненный волос, — согласился с ней Эмайн, скорчив самую глубокомысленную мину. — А что, свою рыжину он тоже после падения приобрел?

— Всё шутите, — кельнерша отвернулась, чтобы подобрать с пола гладкий черный цилиндр и такие же лакированные штиблеты: первый переставила поближе к денди, вторые попыталась водрузить рядом со стопкой, но вовремя спохватилась и поменяла предметы местами.

— Шучу? Нет, просто сочиняю, — ответил он. — В ноябрьский холод, мрак и мразь, в кружение огней выходит Странник, не боясь, искать, что смысла в ней, — а именно, в квадратной бутыли с круглым горлом, сем совокупном знаке земли и неба. Да и все в этом городе носит на себе их знак: пресная вода падает сверху вниз, как железный занавес, а каменные соборы легкими двойными фонтанами вздымаются в небо, швыряя в него целые чашки солоноватых океанских брызг.