Геха

Маму Тоню как-то послали на лесозаготовки, где ей, горожанке, не знавшей дотоле физического труда, пришлось работать по пояс в холодной воде. В результате её тело покрылось крупными красными чирьями. Хозяйка дома, где мы тогда обитали, пожилая женщина-коми, её лечила, прикладывая к чирьям печёный лук. И вылечила. Ещё Геха помнит какой-то столярный цех, где никто не работал, наверное, все ушли на фронт, потому что это не были выходные – во время войны выходных не было. Пол этого цеха был покрыт древесной стружкой, в которой копались десятки ребятишек с окрестных улиц, выкапывая иногда шахматные фигурки и ружейные приклады. Посреди цеха были уложены рельсы и стояла вагонетка. Этот бесплатный аттракцион доставлял массу радости ватагам пацанов, которые по очереди катали друг друга на этой вагонетке. Радостный крик стоял такой, что его, наверное, было слышно за версту. В этом бедламе и крике не сразу поняли, что один пацан кричит от боли – колесо вагонетки переехало кисть его руки.

Лёнька

В какой-то момент они переехали жить в двухэтажный бревенчатый дом, Геха помнит до сих пор его адрес: Интернациональная улица, дом 19. Улица была широкая, мощёная булыжником.

Году в 1980-м заместитель главного конструктора Геннадий Дмитриевич Сергеев летел в командировку в Северодвинск, аэропорт Архангельска их не принял из-за сильной метели, и их лайнер вынужден был сесть в Сыктывкаре. Пассажиров завели в зал ожидания и велели слушать объявления. Геннадий Дмитриевич вышел в город и спросил у таксистов, далеко ли находится улица Интернациональная.

– Да вы на ней как раз и стоите, – ответили ему.

Был по северному чёрный морозный вечер, его рвали в лоскутья лучи фар и прожекторов. Ревели двигатели самолётов, кричали репродукторы, клочья пара поднимались от людей и моторов, на сколько хватало глаз всё двигалось, работало, шумело. И понял он, что это огромное аэродромное хозяйство навсегда поглотило и улицу его детства, и детский сад, и тюрьму… Боясь отстать от самолёта, он ещё несколько часов толкался в аэропорту. Это был современный индустриальный мир, ни разу не похожий на солнечный тыловой провинциальный Сыктывкар его далёкого детства.

На Интернациональной улице в их с сестрой компании появился Лёнька. Был он на год или два старше Гехиной сестры Гали и приходился внуком хозяевам дома, где они заняли каморку под лестницей. Мать у Лёньки умерла рано, а отец, дядя Толя, художник, вернулся с фронта с прострелянной кистью правой руки. По этой причине он не писал картин, а малевал левой рукой на клеёнке лебедей и продавал их на рынке. Дядя Толя был по совместительству ещё и запойным алкоголиком. И буйным во хмелю, Геха помнит, как этого пьяного художника, бьющегося на полу, всем миром связывали полотенцами.

Лёнька же оказался на редкость активным пацаном. У него была книга Перельмана «Занимательная физика» и он постоянно пытался проделать описанные в ней опыты. Кроме того, он учился играть на виолончели. И таскал их с Галей по своим любимым местам в Сыктывкаре. То они лезут на парашютную вышку, на лестнице и площадках которой почти все доски выломаны, то ползут по ржавому железнодорожному мосту, где досок, похоже, никогда и не было, то переправляются на большой лодке на другой берег Вычегды, где Геха не запомнил ничего, кроме валявшегося на речном песке белого зубастого черепа какого-то большого животного. Запомнилась ему и такая сценка: они сидят на высоком берегу Вычегды, по реке буксир тянет баржу, а на барже полыхает пожар. Какой-то человечек ползёт по канату с баржи на буксир. Было очень смешно, хотя вполне возможно, что этого человечка потом судили. И даже расстреляли. Или отправили на фронт. В штрафбат.

Вести с фронта слушали все. Радио было включено постоянно. Левитановское «от советского Информбюро» завораживало, заставляло всех замолчать и повернуться к чёрной тарелке на стене комнаты или к серому фанерному раструбу на уличном столбе. В остальное время звучали песни – Лемешев пел «Три деревни, два села» или мужской хор затягивал «Распрягайте хлопцы коней». Ходили они и в кино. «Она защищает Родину», «Неуловимый Ян», «Антоша Рыбкин» – эти фильмы они смотрели по несколько раз.

Боровичи

В 1944 году, когда война откатилась на Запад, мама Тоня засобиралась в Ленинград, мол, блокада снята, нечего нам тут сидеть. Гехе в ту пору уже шёл седьмой год, Гале двенадцатый, маме было 31. А папа Митя так и остался навсегда тридцатишестилетним.

От Сыктывкара до Котласа они добирались по реке в трюме баржи, лишь иногда Гехе с сестрой позволялось подняться по трапу наверх, «подышать свежим воздухом». Он навсегда запомнил серое небо холодных белых ночей, высокие тёмные избы с крохотными оконцами на пустынных скучных берегах и нависающие над рекой скалы. Всё это накатилось на него из далёкого детства, когда он смотрел фильм «Холодное лето 53-го».