Гексаграмма

По слова Хоэнхайма, половина погибших жителей Ксеркса жила в его душе. Неужели они никогда не просили его записать их истории на бумагу? Чтобы хоть кляксой, хоть черновиком зацепиться в истории… Или они не разделяли нашей с братом любви к печатному слову?

Я хотел бы помнить.

Мы двое сироты без родства — но с целым разрушенным государством за плечами.

А что если отец все-таки что-то записал, но мы с братом сожгли его записи вместе с домом? Он бы нам не сказал тогда.

Неприятная мысль.

Костер гаснет, пора спать.

Подумаю еще.

* * *

Зампано поймал гадюку, мы ее быстро освежевали. Это просто: как чулок вывернуть. А потом пожарили на вертеле с ямсом[2].

Вкуснотища!

История 2. Дайлинь

Да будут благословенны маленькие приграничные города, и Кантон[3] в их числе.

Здесь и только здесь путешественники могут набраться сил после долгой дороги. Здесь и только здесь они легко привыкают к новой кухне и новым ароматам — ибо старое здесь щедро перемешано с новым. А уж что бы делали контрабандисты без этих островков свободы на краю пустыни?..

«Жили бы впроголодь, — думал про себя старый Фа Лю, хозяин кафе, где подавали смесь аместрийских и синских блюд. — Еще бы, с таким-то аппетитом!»

Но вновь прибывшие не походили на нарушителей закона — на обычных нарушителей.

Молодой парень, добротно — хоть и несколько консервативно по аместрийской моде одетый — и с ним два мордоворота, чья манера двигаться не оставляла сомнений в их военном прошлом.

Старый Фа строил разные предположения по поводу этой компании. Ни один десяток вариантов перебрал он, пока чистил щеточкой глиняный чайник; голова склонялась все ниже, усы скользили по коричневой керамике. «И не суйся в чужие дела, дольше проживешь», — говорил он чайнику.

Но мало было толку в его предостережениях: в потайной комнате прекрасная и неотвратимая Дайлинь уже ждала своего выхода.

А между тем компания на открытой веранде, не осведомленная о душевных терзаниях старика, продолжала уничтожать обед.

— Так ты говоришь, — произнес Джерсо, с аппетитом вгрызаясь в богатырских размеров куриную ногу, — фто фнаком с ффешним импефатофом?

Путники уже утолили первый голод и настроены были добродушно. Да и обстановка располагала.

Открытая терраса, навес — совсем как в Аместрис.

Это, а также то, что хозяин понимал по-аместрийски, все наводило на мысли, что кафе по вечерам облюбовали контрабандисты, но сейчас, днем, было тихо. Да и надо же где-то поесть?

Меню вот только не вполне знакомое, но когда и не окунаться в экзотику? Привыкать надо.

Чтобы привыкнуть с гарантией, Зампано и Джерсо заказали тройные порции.

— Угу, — сказал Ал, неуклюже подцепляя палочками лапшу. — Да и ты с ним знаком. Помнишь парня, который сначала был с гомункулусами, а потом перешел на нашу сторону? С ним еще были два воина, старик, который потом погиб, и девушка с автопротезом?

— Лина Яо? — Зампано отставил в сторону литровую кружку с кисловатым ягодным соком.

— Помню, как же.

— Угу, — сказал Джерсо, прожевав: учитывая размеры ухваченного им куска, это было героическим деянием. — Так он же вроде принцем был?

Двенадцатым? Так и орал, «я, мол, двенадцатый».

— А теперь императором стал, — кивнул Ал.

— Молодец, — восхитился Джерсо, то ли искренне, то ли с сарказмом.

— Шустрый товарищ, — с похожей интонацией поддержал его Зампано. — Нахрен он тебе сдался?

— Я не думаю, что он убил всех предыдущих претендентов. Не его стиль. И нужен мне не совсем он… Я ищу Мэй Чань, она должна быть где-то при нем. Или он хоть знает, где она.

— Принцессочка-то? — уточнил Джерсо. — Они же кровные враги.

— Он ей покровительство пообещал, когда забрал философский камень. Тоже политика, я думаю…

Зампано захохотал.

— Когда парень берет под покровительство хорошенькую малышку, тут обычно не до политики.

Смотри, Альфонс: два года не виделись, как бы тебе не опоздать… со своей алхимией.

Джерсо поддержал его веселье.

— Да ну вас, — в меру обиженным тоном возмутился Ал. — У меня чисто научный интерес! — чем, естественно, вызвал новую порцию похрюкиваний и всхлипов. — Да она ребенок совсем!

Тут местный хозяин — маленький человечек с печальным лицом — приблизился к посидельцам и с поклоном протянул Алу сложенный вдвое листок бумаги.

— Дама вот за тем столиком велели кланяться, — произнес он по-аместрийски довольно чисто.