Гелиогабал

Если предсказания не благоприятные, если ответ оракула —

«нет»,

бог оттягивает носильщиков назад.

Лукиан утверждает, что однажды видел, как этот бог, уставший от бесконечных вопросов, высвободился из кольца своих стражей и одним движением взмыл в небо. Понятно, что толпа, охваченная религиозным ужасом, бросилась вон из храма, сгрудилась на паперти, толпилась и кружилась вокруг двух огромных фаллосов, высотой в несколько сотен локтей.

Таково описание одного частного аспекта религии Астарты-луны, странным образом смешанной с обрядами Аполлона, бородатого солнца. Но следует подчеркнуть присутствие двух пилонов, которые возвышались во внутренней ограде храма. Эти два фаллических пилона стояли друг за другом прямо по оси движения солнца так, чтобы вместе с точкой восхода в определенное время оказаться на идеально прямой линии с храмом, и чтобы тень первой колонны, стоящей ближе к храму, точно слилась с тенью второй.

И это был сигнал к неистовой сексуальной оргии, к которой следовало присоединиться даже тем, кто не отличался особой религиозностью. Но то, что является для галлов[50] завуалированным приглашением к ритуальному оскоплению, для большей части народа является приглашением к религиозному блуду. В то время как новые девственницы возлагают на алтарь луны свою свежую, едва распустившуюся чистоту, свою невинность, их святые матери, вышедшие на один день из семейного гинекея, отдаются канализационным рабочим храма, стражам священных шлюзов, вынырнувшим на один день из своего мрака, чтобы предложить свою мужественность лучам дневного светила.

И этими галлами, что спешат отшвырнуть свои члены, этими галлами, кровь которых в изобилии проливается на алтари пифийского бога, внезапно увлекаются женщины. И мужья, любовники этих женщин, уважают их священную любовь.

Подобные любовные вспышки длятся недолго. Женщины быстро покидают трупы облаченных в женские платья мужчин, встреченных на их смертном пути.

И все же следует признать, что Сирия, перемешавшая храмы, забывшая войну, которую во времена хаоса вели самец и самка, а также войны, что феаки или финикийцы-несемиты вели в прежние времена с семитами не из-за идеи самца и самки, а из-за мужского и женского начала; Сирия, примирившая в своих храмах оба принципа и их многочисленные воплощения, — эта Сирия все-таки обладает чувством некоторой естественной магии, верит в чудеса и обретает их; но превыше всего она хранит идею магии, не имеющей естественного происхождения: она верит в зоны разума, в мистические линии влияний, в нечто, вроде блуждающего магнетизма, принимающего определенную форму, которую затем выражает фигурами на картах варварского неба, и которую невозможно увидеть на астрономических картах.

В обозримом фрагменте Истории единственной в своем роде женщиной, ставшей воплощением этой магии и этих войн, была Юлия Домна.

В слиянии реального и ирреального она возносит свои грандиозные видения, которые подпитываются снизу дыханием говорящих камней, и все чудесное для нее становится и украшением, и зеркалом.

Именно Юлия Домна затеяла, разожгла и породила войны, чтобы они служили ее женским амбициям и идеям превосходства, она же ответственна за то нагромождение чудес, которыми заполнена книга «Жизнь Аполлония Тианского», написанная Филостратом[51]; Аполлоний Тианский — тот белый, который обозначает духовность земли знаками, оставленными в гробницах.

Я прощаю Юлию Домну за то, что она вышла замуж за римского безумца по имени Септимий Север; я прощаю ей также ее сыновей, еще более безумных и преступных, чем их отец. Я прощаю ее только из-за написанной по ее приказу книги «Жизнь Аполлония Тианского», которую я цитирую.

Впрочем, без Юлии Домны не было бы Гелиогабала, но я полагаю, что без этого педерастического сплава монархии и жречества, где женщина стремится к тому, чтобы стать самцом, а самец готов полностью перенять повадки и манеры женщин, царственная женственность Юлии Домны, настоянная на вере в чудеса и рассудке, никогда бы не помышляла сверкать на троне Римской Империи. Свою роль сыграли и внешние обстоятельства, и ее решительность. Все это вместе взятое превратило ее в чудовище, подталкивающее императора к войне. Но как только война заканчивается, она окружает себя поэтами, как могла бы окружить знахарями и колдунами. Все ее любовники — люди, которые служат чему-либо и служат ей. Она смешивает секс и разум, но никогда не использует разум без секса, и тем более не было одного лишь секса, без разума. Еще в Сирии, совсем юная, она отдается направо и налево, но неизменно врачам, политикам, поэтам. Она отдается людям, которые необходимы для осуществления ее собственных планов, не заботясь о том, что интересует их самих. Царить и царствовать — прежде всего. Любовные связи приводят ее к власти. Нетрудно вообразить, как она заставляла Септимия Севера плясать под ее дудку в 179 году, когда он принял в Сирии командование 4-ым Скифским легионом, — и продолжала в том же духе до своего замужества. И даже позднее.