Гелликония

— Мне еще нужно многое понять... Кем считает меня церковь, святым или грешником?

Чтобы ответить, Хранителю пришлось откашляться.

— Церковь не может оправдать отцеубийство, поэтому я думаю, что ты признан грешником. Как же иначе? Возможно, за десять лет, проведенных в Колесе, ты искупил свой грех... В то же время лично я, говоря между нами... я хочу сказать, что ты избавил мир от величайшего злодея, поэтому сам я считаю тебя святым.

Хранитель рассмеялся.

«Значит, могут быть и тайные враги», — подумал Лутерин. Поклонившись, он повернулся и пошел прочь, но Хранитель окликнул его, приказывая вернуться.

Хранитель поднялся на ноги.

— Так ты не узнал меня? Я Хранитель Колеса Эбсток Эсикананзи. Эбсток — старый друг. Когда-то ты собирался жениться на моей дочери, Инсил. Как видишь, я занял довольно значительный пост.

— Если бы отец остался жив, ты никогда бы не занял пост Хранителя.

— Кого же мне винить? У нас с тобой одна причина чувствовать благодарность.

— Благодарю вас, владыка, — отозвался Лутерин и покинул августейшее общество, взволнованный замечанием по поводу Инсил и полный мыслей о ней.

Он понятия не имел, куда ему придется отправиться, чтобы доложиться Владетелю Харнабхара. Но Хранитель Эсикананзи уже все устроил. Лутерина ожидал ливрейный раб с санями, на которых меховой полог защищал седока от холода.

От скорости у него захватило дух, а от звона колокольчика на упряжи закружилась голова. Едва сани тронулись, он крепко зажмурил глаза и не открывал всю дорогу. По сторонам раздавались голоса, похожие на пение птиц, полозья скрипели по льду, навевая какие-то воспоминания — он не мог понять о чем.

Воздух пах горечью. Насколько он успел разглядеть Харнабхар, пилигримов тут больше не было. Дома стояли с закрытыми ставнями. Все, казалось, уменьшилось и сгорбилось по сравнению с тем, что он помнил. Кое-где в верхних окнах горел свет — в жилых домах и в лавках, которые еще работали. Его глаза болели от света. Он откинулся в санях, кутаясь в мех, вспоминая Эбстока Эсикананзи. Он знал этого ворчуна и отцовского приятеля с самого детства, но ему никогда не приходилось сталкиваться с ним близко, говорить по душам; Эбсток должен был пуще других печалиться о судьбе своей дочери Инсил.

Сани заскрипели и остановились, колокольчики весело звякнули. Их тонкие голоса тонули в звоне большего колокола.

Он заставил себя открыть глаза и оглядеться.

Они проехали сквозь огромные ворота. Он узнал и ворота, и домик сторожа у ворот. За этими воротами он родился. По обе стороны от дороги громоздились теперь трехметровые сугробы. Должно быть, теперь они проезжали — да, конечно — через Виноградник. Впереди уже показалась крыша знакомого дома. Колокол, голос которого невозможно было забыть, звенел неумолчно.

Шокерандит погрузился в теплые воспоминания о тех днях, когда, еще мальчик, волоча за собой небольшие санки, бежал к парадной лестнице. На вершине лестницы стоял отец, в ту пору остававшийся дома, и улыбался, протягивая к нему руки.

Сейчас у парадных дверей стоял вооруженный часовой. Саму дверь на треть закрывала небольшая будка, где часовой прятался от холода. Часовой стукнул кулаком к дверь, раб открыл двери и занялся Лутерином.

В прихожей без окон на стенах горели газовые рожки, создаваемые пламенем нимбы отражались в полированном мраморе. Он немедленно отметил, что огромное, вечно пустое кресло унесли.

— Мать здесь? — спросил он раба. Раб молча вскинул голову и повел Лутерина к лестнице. Стараясь подавить всякие чувства, тот сказал себе, что должен был стать Владетелем Харнабхара — и Хранителем.

В ответ на стук раба голос пригласил его войти. Лутерин вошел в старый кабинет отца. В прежние годы он постоянно был заперт, и входить туда воспрещалось.

При появлении Лутерина старая серая гончая, у камина, подняла голову и спросонья тявкнула. В камине за решеткой шипели и трещали смолистые поленья. В кабинете пахло дымом, собачьей мочой и чем-то вроде пудры. За толстым стеклом окна лежали сугробы и раскинулся бесконечный немой мир.

Навстречу вышел седой секретарь; его стан с годами утратил гибкость, что придавало старику сходство с жестким сучком, способным, однако, к ходьбе. Приветственно пожевав губами, секретарь без ненужных проявлений любезности предложил Лутерину стул.

Лутерин сел. Его взгляд медленно блуждал по комнате, где по-прежнему было полно отцовских вещей. Взять хотя бы старинное кремневое ружье или огниво, картины и подносы, карты, медную лампу, астрономические инструменты. Моль и древесный червь хорошо потрудились над мебелью в кабинете. На столе секретаря стояло блюдце с засохшим куском пирога, вероятно, принесенным сюда еще накануне.

Секретарь опустился за стол и поставил локоть рядом с тарелкой с пирогом.

— Сейчас хозяин занят — близится церемония Мирквира. Но он должен скоро прибыть, — сказал секретарь. Потом, помолчав, кивнул и добавил, внимательно присматриваясь к Лутерину:

— Кажется, вы не узнаете меня?

— Здесь слишком яркий свет.

— Я прежний секретарь вашего отца, Эванпорил. Теперь я служу новому Владетелю.

— Вы скучаете по моему отцу?