Гэм

* * *

Возле книжного развала на набережной Орсэ с Гэм разговорился художник, рассказал ей о своих планах и идеалах. Хотя Гэм во многом узнала в нем все того же Фреда, ее потянуло провести еще один эксперимент, на этом человеке, который якобы самоотверженно следовал своему идеалу. Несколько дней она слушала тирады художника, потом купила у мелкого торговца картинами кой-какие его работы. Окрыленный успехом, он продолжал писать. Гэм нарочно приобрела вещи, которые он называл не самыми удачными, и нимало не досадовала, что он и теперь пишет в той же манере. Это вовсе не имело значения. Ей просто хотелось посмотреть, как на него подействуют деньги. Очень скоро он зазнался, и весь его идеализм утонул в приятной сытости.

Еще неделю-другую Гэм позволила себе плыть по воле волн. Жила в кварталах чиновников и состоятельных буржуа. Имена скользили мимо ее слуха, какие-то люди возникали в поле ее зрения и быстро забывались. Промышленники, которые, начав с малого, создали крупные предприятия, изобретатели, измыслившие ценные усовершенствования, генералы, писавшие труды по военному искусству, честолюбивые молодые дипломаты, уже удостоившиеся наград и отличий, – на миг они привлекали внимание своей деятельной энергией, но скоро интерес угасал. В своем деле и в своих поступках они были прекрасно отлаженными автоматами, много знали и умели гладко говорить, иные были даже не чужды этакой первозданной жизненной философии, но что-то очень существенное в них отсутствовало. Гэм даже не знала, как это правильно назвать. Просто ее неотступно преследовало ощущение, что все эти люди, точно пиявки, присосались к какой-то части целого, а самим целым не владеют, не чувствуют в себе тождества с мировозданьем, не могут жить творчески, каждое мгновенье заново, неслыханно, а если и пытаются, то по программе; в них нет безоглядности, цепкости, яркости, которая любит себя и презирает, отрекается и отвоевывает, нет азартной самоотдачи, необоримости, порывистости – они одержимы системами и модными лозунгами. И в каждом Гэм рано или поздно обнаруживала тень Фреда.

Художники и поэты разочаровали ее полностью. Теснимые собственными замыслами, они склонялись под их бременем, как виноградная лоза под тяжестью плодов. Они жили в своем деле, а дело паразитировало на их жизни, и в результате это была вовсе не жизнь, а какое-то жалкое прозябанье, которое совершенно их не радовало, ведь мнимая свобода радовать не может. Их существование было некой формой, вдобавок привязанной к делу – либо в виде пассивного успокоения после очередной работы ради новой работы, либо в виде предпереживания последующей работы. Им было некогда прислушаться к своей крови, их ждали резец и чернила, – и лица их кричали, жаждая родов. Но тот, кто рожает, есть цель, и он уже не обладает красотой непричастности и бесполезности, не обладает убежденностью в этой непричастности, свойственной масштабному бытию.