ГенАцид

Вначале он ничего странного не заметил, да, собственно, и вообще ничего не заметил, так как было темно, хоть глаз выколи. Он пошарил по стене рукой, но выключатель не нашел. Он окликнул хозяев, а затем прошел через прихожую в комнату. Там горел небольшой торшер в углу, и дядя Миша стал постепенно различать мебель и прочие предметы небогатой обстановки. Только тогда он и заметил Серикова. Тот висел в дальнем углу, никак не выделяясь на общем фоне и даже как-то причудливо дополняя его. В смерти Сериков оказался столь же скромен и неприметен, как и в своей теперь уже прошедшей жизни. Сначала дядя Миша перепугался и даже бросился к выходу, но потом, рассудив, что «мало ли что», рванул обратно в комнату и попытался снять Серикова. Но это оказалось невозможным по причине тяжести тела и слабости дядимишиных рук. Он встал на стул и попробовал растянуть тугую петлю вокруг сериковской шеи, но и это у него не вышло. Висящее тело тянуло вниз, и его надо было приподнять. Делать два дела одновременно дядя Миша никак не мог. Наконец до него дошло, что веревку надо просто перерезать. Он достал перочинный нож, который всегда носил с собой – «на всякий случай», и в течение нескольких секунд перерезал натянутую, как тетива, веревку. На пол повалились оба – и покойник, и полуживой от страха дядя Миша.

Затем дрожащими и влажными от мокрых сериковских брюк пальцами он набрал сначала номер Зимина, а потом и отделения, а затем выбежал на улицу позвать кого-нибудь на помощь.

– И никого не было? – спросил Черепицын.

– Никого, – развел руками дядя Миша.

– А записку видел? – спросил участковый.

– Какую? А-а... Эту... Не сразу. Это уже когда Зимин подошел, я за стол присел, ну и гляжу – листок какой-то.

Это был тетрадный листок, на котором ученически ровным почерком было выведено следующее: «Все эти ужасы были, есть и будут, и от того, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше». И чуть ниже: «А. П. Чехов».

Черепицын несколько раз внимательно осмотрел листок, прощупал и даже понюхал его. Но никакой загадки тот в себе не таил – рядом лежала тетрадь, из которой листок был вырван, и ручка, которой был написан текст.

Мать уверяла, что никакой записки, когда она уходила, не было – она за этим столом чай пила, а почерк – да, Сережин.

– У него всегда такой был почерк аккуратный, еще со школы, – добавила она.

– Значит, записку прочитал, и что? – обратился Черепицын снова к дяде Миши.

– Да ничего, – пожал тот плечами. – Чего мне с ней делать? Махорку, что ли, заворачивать? Я Зимину сказал – тот только усмехнулся, и всё.

– А чего это ты усмехнулся, Дмитрий Олегович? – повернулся сержант к Зимину, который в тот момент дописывал заключение.

– Ничего, – не поднимая глаз, ответил фельдшер. – Ошибка там. «Оттого» раздельно написано.

Черепицын взглянул на листок и хмыкнул:

– М-да?.. А как надо?

– А надо, – сказал Зимин, вставая и протягивая сержанту заключение, – слитно.

– Да, да, – вдруг всполошилась мать Серикова, – Сереженька писал чисто, но с грамотностью не шибко успевал, за это его ругали в школе. А я ему помочь не могла – сама я безграмотная.

И снова сникла.

Черепицын хотел еще что-то спросить у дяди Миши, но не знал что, и теперь сидел, барабаня пальцами по столу. «Вот чертова привычка – от майора подцепил!» – мысленно одернул он сам себя и убрал руки под стол.

– Можно идти, что ли? – спросил дядя Миша.

– Да иди, иди, надо будет – вызовем, – задумчиво произнес сержант. Ему нравилось говорить о себе во множественном числе – так, ему казалось, звучит солиднее, хотя ясно было, что вызывать, кроме него, больше некому.

– А то могу и дальше рассказать, – на всякий случай предложил дядя Миша.

Но дальнейшее Черепицына не интересовало – дальнейшее он знал сам. Этой ночью он решил переночевать в отделении, так как с утра пораньше майор собирался обсудить детали предстоящего собрания в клубе. В 8.20 раздался звонок с сообщением о смерти Серикова, и Черепицын, злой и невыспавшийся, рванул на место события. Там уже было несколько зевак, которых ему пришлось вытолкать на улицу. Через полчаса пришла мать Серикова. Сержант первый раз сталкивался с самоубийством и, честно говоря, не совсем знал, как обычно поступают в таких случаях с родственниками: надо ли им сразу все сообщать или нет. Но толпа у дома, а также тело Серикова, которое до его приезда дядя Миша и Зимин положили на диван, были такими красноречивым доказательствами того, что произошло что-то трагическое, что и врать матери у Черепицына язык не повернулся.

Она не стала кричать и причитать (чего очень боялся сержант), а просто опустилась на стул, приговаривая: «Ну вот, Сереженька. Значит, вот такие дела». Так она и просидела все время, пока Черепицын обсуждал с Зиминым медицинское заключение. Потом он спросил ее, может, ли она описать свой день, и она покорно согласилась.