Генерал

– Значит, некоторое время обошлось без налетов. Знаете, меня до сих пор поражает, с какой быстротой берлинцы восстанавливают вокзалы, рельсы, дороги. Такое впечатление, что они не ломаются, а делаются только более крепкими, терпеливыми и стойкими.

– И именно тогда, когда немецкому народу стали мстить за Гитлера. Интересно, а как было у нас? – Трухин знал, что не получит ответа, и сам презирал себя, что в последнее время все чаще возвращается к проклятому вопросу: а как там у нас? Это было бессмысленно, унизительно, мешало работе, но избавиться от вопроса он не мог.

Маленькая церковь была полна народу, и Трухин с удивлением обнаружил, что еще может чувствовать, казалось, давно забытое умственное и психическое возбуждение, очутившись среди хорошо одетых женщин и мужчин своего круга. Он восхищенно и, не скрывая этого своего восхищения, смотрел на красавицу Мисси с ее удивительными миндалевидными глазами, на служившего батюшку, с лица которого даже полтора столетия не смогли убрать отчетливые следы итальянской крови предков, на Верену, склонившую голову и выглядевшую настоящей русской Психеей. Пахло дорогими духами, бриолином, породой. И острая тоска по своим расстрелянным братьям, по русским мальчикам из Дабендорфа, у которых нет будущего, ожгла Трухина до физической боли, и он постарался полностью погрузиться в молитву.

– Ты отъял еси от нас присных наших, но не лиши нас Твоея милости: услыши молитву нашу и приими милостивно отшедших к Тебе приснопоминаемых нами рабов Твоих; воззови их в чертог Твой, яко доблих воинов, положивших живот свой за веру и отечество на полях сражений; приими их в сонмы избранных Твоих, яко послуживших Тебе верою и правдою…

– Боже, что он говорит! – услышал Трухин позади себя почти возмущенный шепот. – Публичная молитва за католиков!

– И за протестантов…

– Да церковь не простит ему этого, вот увидите!

– Разумеется, если среди нас, как и положено в рейхе, полно соглядатаев…

– …и упокой их во Царствии Твоем, яко мучеников, отшедших к Тебе израненными, изъязвленными и в страшных мучениях предававшими дух свой; всели во святый Твой град всех приснопоминаемых нами рабов Твоих, Клауса, Адама, Фрица, Дитлофа, Вильгельма…

После был небольшой завтрак, тартинки и херес, и, стоя с Вереной посередине залы, Федор с жадностью ловил обрывки разговоров.

– Арестовано уже почти семь тысяч, а американское радио упорно твердит о пятнадцати аристократах. Вот это пропаганда, фюреру остается только позавидовать…

– А говорят, что Тротт был повешен самым зверским средневековым образом, крюком под череп…

– Впрочем, непосредственных заговорщиков ведь действительно немного, человек двести, не больше.

– Но это генералы, полковники, послы, министры, госсекретари, глава криминальной полиции, наконец! А губернаторы провинций!

– Трудно представить себе подобное у нас, – одними губами сказала Верена, и Трухин с тоской увидел, что слезы поползли по белым худым щекам. – Господи, пощади Россию… Простите. А где ваша малышка, Теодор?

Трухин не ожидал столь прямого вопроса, и ему не понравился тон, но его спасла княжна.

– Я так рада увидеть вас, Федор Иванович! Столько слышала, да и папа много говорил о вашем покойном отце. – Она по-английски пожала ему руку. – Вы здесь единственный военный, скажите: наши перспективы?

– У Красной армии блестящие, а нам надлежит думать о спасении противников Сталина, неважно, беженцы они, остарбайтеры или военнопленные. Прибавьте сотни тысяч восточных добровольцев вермахта. Так что, княжна, ответить на ваш вопрос весьма затруднительно.

Васильчикова нахмурилась.

– Понимаете ли, Федор Иванович, к Власову сначала все мы относились очень хорошо, скажу больше – с энтузиазмом. И все же первым врагом были немцы, большевики – вторым. Впрочем, за генералом пошли бы в любой очередности. Ему верили, было много разговоров. Но время шло, а записавшихся не призывали, надежды тускнели. А теперь Красная армия приближается, и буду с вами откровенна: к несчастью, но почти каждый думает, что, когда придет Красная армия, будут страховаться и доносить. Говорят, русские пленные на заводах целуют советские трофеи, взятые в переплавку. Увы, атмосфера большевизма идет далеко впереди армии…

– Все люди, княжна. Жаль только, что на пороге крушения нацистов по-прежнему раздражает наш лозунг «единой и неделимой», и они называют его «несоответствующей действительности точкой зрения военнослужащих РОА». Какой абсурд.

– Наша вина, что мы не поняли этого раньше. Нас всех. «Кто найдет в себе мужество сделать это, войдет в историю как предатель, но если он откажется это сделать, то будет предателем перед своей совестью»[173]. Простите, меня ждут.

Трухин с Вереной возвращались через Александерплац и попали под очередной налет. Со всех сторон к метро мчались толпы, крича: «Luftgetar-15!» Трухин выругался про себя: пятнадцатый означал самый опасный налет, не менее тысячи машин, и, очевидно, ковровый.