Генерал

Услыхав эти сдавленные голоса, Григориайтис дал знак разведчикам войти. Едкий дым разъедал глаза, и ничего не было видно. Ощупью, держась за стены, разведчики спустились вниз. Григориайтис время от времени спрашивал на литовском языке:

– Где вы? Откликнитесь!

– Здесь… здесь…

Наконец, наткнулись на людей и стали выводить их во двор. Стариков и детей вытаскивали почти на руках. Шарифу попалась под руку совершенно обессилевшая старая женщина, которую он, уже почти ничего не видя и давясь кашлем, вытащил во двор.

Едва открыв глаза, женщина сказала:

– Там еще есть люди. Много… Дети, старики. Их надо спасти.

Капитан ходил в дальнем углу подвала. Сквозняк постепенно рассеивал дым, стало легче дышать, и разведчики одного за другим вытаскивали полузадохнувшихся людей во двор, клали их у стены, и тут они постепенно приходили в себя, судорожно глотая свежий воздух.

– Проверить еще раз все углы, – сказал капитан. Шариф на последнем заходе вытащил щупленькую старушку с изможденным сухим лицом. Женщина что-то говорила. Шариф не мог понять что, пожимал плечами.

– Скажите по-русски, мамаша. Знаете немного по-русски?

– Воды, воды…

Шариф обернулся мгновенно; в руках у него было полное ведро, и в нем плавала консервная банка.

– Пей, мамаша, пей, оживешь, и вы пейте, спасенные граждане, – говорил Шариф, обходя вытащенных из подвала.

– Знаете, в чем дело? – спросил разведчиков Григориайтис. – Немцы согнали их в подвал и бросили туда зажженную дымовую шашку… И закрыли на замок. Еще несколько минут, и люди задохнулись бы. В чем провинились старики, женщины и дети, эти подлецы не спрашивают. Убивают любыми способами, и все…

Они стояли как раз около старой женщины, которую вынес из подвала Шариф. Женщина, придя в себя, вглядывалась в лица военных; голос старшего был ей очень знаком; она приподнялась на локтях, вгляделась в него и вдруг вскрикнула:

– Юо… Юо… Юозас!

Капитан резко обернулся на голос. Страх и радость мелькнули в его глазах.

– Мама?!

Старушка потеряла сознание. Капитан, сопровождаемый разведчиками, на руках отнес ее до дому.

– Юозас, сынок, – открыв глаза, старушка обняла сына и расплакалась.

– Ты умница, мама. Если бы ты не узнала меня, я мог тебя не узнать.

– Сердце узнало тебя, сынок. Дождалась. Спасибо, что пришел. Живой. Здоровый. Юозас мой…

2

В просторной гостиной в доме Григориайтиса, за накрытым столом, сидело человек пятнадцать гостей, товарищей и начальников капитана. Все они, за исключением двух-трех человек, включая комбрига, впервые сидели за таким огромным столом, в огромной строгой комнате с лепным потолком, с зашторенными окнами, с могучей богатой люстрой, свисавшей над серединой стола, со строгими картинами на стенах и увеличенным портретом самого Юозаса – видимо, сын, важно восседавший во главе стола, помог матери поднять из тайников все – картины, посуду, – и привести квартиру в должный вид.

За столом среди полутора десятка мужчин сидела еще одна женщина, молодая, цветущая; в полном сознании своей красоты она спокойно принимала ухаживания и знаки внимания со стороны мужчин. Это была Лена Смородина.

Пронин, сидящий напротив, изредка посматривал на нее, и тотчас отводил глаза, стараясь не встретиться с ней взглядом.

Мать Юозаса, задав тон компании, встала, извинилась и засуетилась на кухне. Смородина время от времени порывалась ей помочь, но ее опережали то один, то другой офицер.

Асланов принял приглашение капитана, ничуть не заботясь о том, что кому-то это может показаться панибратством, а кого-то, напротив, стеснит он умел поставить дело так, что его и не стеснялись, и в то же время помнили, что рядом генерал. Больше того, он принял предложение стать тамадой и с улыбкой заявил, что есть большой смысл в том, что мы можем в гостеприимном литовском доме вести стол по-кавказски и говорить по-русски. В этом, сказал он; как и в бою, проявляется наша дружба. То одному, то другому он говорил: "Скажи тост!" – и офицеры вставали и очень умно говорили. Только Пронин опасался такого предложения: все мысли его были заняты Смородиной, и он решительно не знал бы, что ему сказать, если бы очередь говорить дошла до него. Но Асланов очень тактично обходил его, как бы оставляя наедине со Смородиной – у вас, мол, свои заботы, свои дела, вот и решайте их, нам до этого дела нет…

Наконец, Асланов сказал с улыбкой:

– Что-то я замечаю, друзья, что вино убывает быстрее, чем еда… А необходимо равновесие. Тем более, что наш хозяин, под большим; секретом, сказал мне: если у кого в тарелке останется что-нибудь… – генерал, нагнувшись, спросил капитана: – Юозас, говорить? – Тот пожал плечами, улыбнулся. – Если, говорит, останется что-нибудь, он все завернет в бумагу вместе с тарелкой и сунет гостю под мышку. Так что решайте, как быть…

– Поняли, товарищ генерал, – под общий смех сказал капитан Гасанзаде, надо больше есть и меньше пить!

– Правильно поняли, – сказал генерал. – Ну, так кому слово?

– Разрешите мне, товарищ генерал?

– Говори, Гасанзаде. Ты обычно помалкиваешь… Но сегодня начал хорошо… Должен закатить такую речь, чтобы сразу поняли: ты не молчун.