Генерал армии мертвых

— В некоторых районах есть такой обычай, — сказал священник. — Если трое-четверо мужчин собираются вместе, они всегда поют. Древний албанский обычай.

— К тому же сегодня субботний вечер.

— Кроме того, они сегодня получили деньги и наверняка раздобыли где-нибудь бутылку ракии.

— Я тоже заметил, что они не прочь пропустить иногда по стаканчику, — сказал генерал. — Похоже, и их тоска взяла от такой работы! Столько времени вдали от дома!

— А когда выпьют, начинают рассказывать всякие истории, — сказал священник. — Старый рабочий рассказывает о войне.

— Он был партизаном?

— Наверно.

— Да, тогда он обязательно должен вспоминать о войне.

— Конечно, — сказал священник. — И песня для него в такой момент — потребность души. Может ли испытывать большую радость старый боец, чем в тот момент, когда он раскапывает могилы своих бывших врагов? Война как бы продолжается.

Мелодия лилась медленная и протяжная, хор голосов словно укутывал ее со всех сторон теплой мягкой гуной, [9]защищая от мрака и ночной сырости. Постепенно хор умолк, теперь звучал только один голос.

— Он, — сказал генерал. — Слышите?

— Да.

— У него неплохой голос. О чем эта песня?

— Старая солдатская песня, — сказал священник.

— Мрачная песня.

— Да.

— Вы можете разобрать слова?

— Конечно. В ней говорится об албанском солдате, погибшем в Африке. Когда Албания была под турками, албанцев посылали на военную службу в самые далекие края.

— Ах, да. Вы мне говорили.

— Если хотите, я переведу вам.

— Будьте любезны.

Священник прислушался.

— Трудно перевести точно, в ней говорится примерно следующее: я умираю, друзья мои, я умираю за мостом Кябэ.

— Понятно, песня о пустыне, — сказал генерал и невольно вспомнил бесконечную ослепительную пустыню, простиравшуюся перед ним, по которой он, еще лейтенант, брел четверть века назад.

— Пожелайте здоровья моей матушке, — продолжал переводить священник, — скажите ей, чтобы она продала черного вола.

Мелодия замирала, казалось, она вот-вот оборвется, затем оживала, поддерживаемая мощным хором, — под напором песни прогибались покатые стенки палатки.

— Если моя мать спросит вас обо мне…

— Ха, — сказал генерал, — интересно, что они скажут матери?

Священник снова вслушался.

— Смысл примерно такой, — продолжал священник, — если моя мать спросит вас обо мне, скажите ей, что твой сын взял в жены трех женщин, то есть в него попали три пули, и что на свадьбу его пришло много родственников и знакомых, то есть ворон и галок, которые начали клевать жениха.

— Какой ужас! — сказал генерал.

— Я же вам говорил!

Мелодия, набирая силу, взмыла ввысь и неожиданно оборвалась.

— Сейчас снова запоют, — сказал священник. — Если уж начали петь, конца этому не будет.

И действительно, в соседней палатке запели снова. Зазвучал один голос — громкий, дрожащий, проникновенный голос старого рабочего, затем к нему присоединился еще один, и, наконец, на плечи песни хор накинул гуну, и песня взметнулась высоко над ночью.

Какое-то время они слушали молча.

— А эта? — спросил генерал. — О чем эта песня?

— О прошедшей войне.

— Просто о войне?

— Нет. О том, как погибает коммунист, окруженный нашими войсками.

— Может, это тот, кто бросился на танк, памятники ему мы уже видели в нескольких местах.

— Не думаю. Иначе в песне так и было бы сказано.

— Вы помните тот памятник? Ну, тому, что, как тигр, прыгнул на танк и пытался открыть стальной люк?

— Не помню, — сказал священник, — нам попадалось столько памятников.

— А я хорошо помню, — сказал генерал. — Мне сказали, что его застрелили из другого танка, когда он пытался открыть люк.

— Что-то смутно припоминаю.

В соседней палатке затянули новую песню.

— Есть что-то рвущее душу в этих заунывных, протяжных песнях.

— Вот именно — рвущее душу. Примитивные напевы первобытных племен.

— У меня от них мороз по коже. Вернее, они нагоняют на меня ужас.

— У них весь фольклор такой.

— Один черт разберет, какой смысл во всех этих народных песнях, — проговорил генерал. — Можно спалить их землю, но проникнуть в их души никому не дано.

Священник не ответил, они довольно долго молчали. Песня, все такая же заунывная, не смолкала, генералу казалось что она все плотнее обволакивает их.

— Сколько еще они будут петь? — спросил генерал.

— Не знаю, — ответил священник. — Может быть, до утра.

— Послушайте, — попросил генерал, — если они в какой-нибудь из своих песен будут намекать на нас, обязательно скажите мне.

— Хорошо, — пообещал священник и взглянул на часы. — Уже поздно.

— Мне не спится, — сказал генерал. — Давайте выпьем, может, тогда и нам захочется петь, — добавил он со смехом.

— Я не пью.

Генерал мрачно кивнул.

— Самое подходящее время начать пить. Зима. Палатка в горах. Одиночество.

Песня то затихала, то снова взмывала под небеса. Генерал достал из большой сумки бутылку.

— Ничего не поделаешь, — продолжал он, — буду пить один. — Его огромная тень металась по стене палатки, пока он наполнял стакан.

Священник лег спать.

Генерал выпил, встал, разжег примус, поставил на него джезве. Он уже привык сам варить себе кофе. Кофе показался ему горьким.