Генерал армии мертвых

— Эти люди нас уважают, — сказал генерал. — Мы им внушаем уважение, хотя мы и были врагами… Смерть везде уважают… Война уже давно закончилась, — продолжал генерал. — Кто старое помянет… Я уверен, что никто на этой свадьбе не видит в нас врагов. Посмотрите, как все веселятся.

Священник промолчал.

Похоже, он чувствует себя здесь не в своей тарелке, подумал генерал. А я — здесь в своей тарелке или нет? Трудно сказать. Но лишние мы или нет, уйти мы уже не можем. Легче подняться под пулеметным огнем, чем встать сейчас, взять шинель и уйти в дождь с этой свадьбы.

Ты и сам понимаешь, что ты здесь лишний. Ты чувствуешь, что кто-то тебя здесь проклинает, потому что проклятие матери — самое страшное из всех проклятий. И хотя тебя приняли с почетом, ты понимаешь, что не нужно было приходить сюда. У тебя дрожит рука, когда ты поднимаешь рюмку с ракией, и перед твоими глазами возникают жуткие видения.

Снова зарокотал барабан. Зарыдала гэрнета. [21]Ей вторили скрипки. Пришли еще гости, запоздавшие, в мокрых насквозь гунах. Они обнялись со всеми по очереди и уселись за стол.

Похоже, свадьба у них — нечто святое, подумал генерал, иначе они не стали бы добираться сюда ночью. Дождь хлещет вовсю. Такой ночью и окоп не выкопаешь, его сразу зальет водой.

Говорят, ты собираешь своих мертвых земляков. Может, ты много уже собрал и соберешь еще больше, может, ты даже всех соберешь, но одного тебе не найти во веки веков, так же как мне не увидеть никогда ни мою дочку, ни моего мужа. Хотя мне и хочется рассказать тебе о том, кого ты никогда не найдешь, но я не стану, потому что не хочу портить праздник людям. Ну и дождь лил той ночью, еще сильнее, чем сегодня. Все вокруг было залито водой. Даже яму нельзя было выкопать — она сразу наполнялась водой, совершенно черной водой, словно она просачивалась из самой ночи. И все же я вырыла яму. Но я не скажу об этом ничего, чтобы не отравлять другим веселье, даже если это и твое веселье, будь ты проклят!

Генерал закурил сигарету, сигарета показалась ему крохотной по сравнению с огромными трубками, вырезанными из корней можжевельника, длинными и черными, которые держали в руках старики, затягиваясь после каждой фразы, словно для поддержания неторопливого ритма беседы.

Хозяин дома, совсем древний старик, который встретил их в коридоре, подошел и сел рядом с генералом, с такой же трубкой в руках, как у остальных стариков. На груди у него на черном сукне блестела желтая медаль. Генерал часто видел такие желтые медали у крестьян, и за каждой медалью ему чудилось бледное лицо убитого солдата из его армии. Он улыбнулся старику, морщинистое лицо которого напоминало ему потрескавшийся ствол все еще крепкого дерева. Человек, сидевший рядом с ним, перевел ему слова старика. Хозяин дома просил извинения у гостя, что не может уделить ему подобающего внимания, потому что гости продолжают приходить и ему нужно встретить всех.

Генерал пробормотал несколько раз: «Ну что вы, я понимаю» и «Благодарю вас». Старик помолчал и неторопливо затянулся своей трубкой. Затем спокойно спросил его:

— Из каких мест к нам?

Генерал ответил.

Старик задумчиво кивнул, и генерал понял, что он никогда не слышал о его родном городе, хотя это был большой и известный город.

— А жена, дети у тебя есть? — снова спросил его старик.

— Да, я женат, — сказал генерал, — и у меня двое детей.

— Дай им бог здоровья!

— Спасибо.

Старик снова затянулся трубкой, и на лбу у него появились глубокие морщины, словно он собирался сказать что-то важное; генерал испугался, что старик заведет речь именно о том, о чем он меньше всего хотел здесь говорить.