Генерал армии мертвых

Город у нас маленький, и подобные события — нечто из ряда вон выходящее. Тем более что вряд ли можно найти такой город или село, где было бы меньше разводов, чем у нас. Из-за разрыва сына Рамиза с невестой произошел скандал. Много ночей подряд в доме Рамиза Курти собиралась вся его родня, старики обсуждали случившееся и угрозами пытались заставить парня вернуться к невесте. Но тот уперся и никого не хотел слушать. Самое скверное было то, что он даже и не пытался как-либо объяснить свой поступок, и родственники понапрасну выпытывали у него причину упорства. Он все больше отмалчивался, но день ото дня худел и бледнел, словно на него напустили порчу.

Между тем семья девушки требовала объяснений. Ее родственники, а их было не меньше, чем у жениха, собрались на совет и дважды посылали гонцов к Рамизу Курти, чтобы узнать причину разрыва. Но выяснить ничего не удалось, и посланцы ушли, холодно бросив на прощание, что не позволят марать свою честь. Это значило, что после слов заговорит оружие, и действительно, оружие заговорило, но не так, как все ожидали.

Именно в те дни, когда обе семьи завершали переговоры и стало ясно, что их старая дружба, рожденная при помолвке мальчика и девочки, когда те были еще в колыбели, вот-вот перейдет во вражду, во вражду долгую и грозную, все узнали подлинную причину разрыва. Причину простую и постыдную: сын Рамиза Курти ходил в публичный дом. Ходил он всегда к одной и той же.

Позднее мы часто ломали голову и пытались понять, что за отношения были у него с этой иностранкой. Может, он ее на самом деле любил? А может, и она его любила? Одному богу известно, что было между ними. Правду так никто и не узнал.

В тот день, когда об этом стало известно, сразу после захода солнца Рамиз Курти, желтый, как воск, без шапки, с палкой в руках, спустился из верхнего квартала и направился к публичному дому. Глаза его словно остекленели, он несомненно был в невменяемом состоянии. Вы только представьте, как, должно быть, удивились они, когда увидели бледного старика, который распахнул палкой железные ворота публичного дома и вошел внутрь. Они сидели на веранде, и, когда старик стал подниматься по ступенькам, одна из них захихикала, но смех почему-то застыл у нее на губах, и на веранде воцарилось гробовое молчание. Старик ткнул палкой в ту, к которой ходил его сын (говорят, он узнал ее по волосам), и она покорно направилась в свою комнату, подумав, что он — обычный посетитель. Старик пошел за ней. Затем, собираясь уже раздеваться, молодая женщина подняла голову и увидела его застывшее, словно маска, лицо. Она закричала от ужаса. Может, старик и не выстрелил бы из своего револьвера, если бы она не закричала. Крик словно вывел его из оцепенения. Старик трижды выстрелил, бросил револьвер и, шатаясь, как пьяный, вышел под визг женщин.

Рамиза Курти повесили через три дня. Сын его скрылся.

Это случилось в октябре, с гор днем и ночью дул ледяной ветер. Тем не менее убитую хоронили с почестями — музыка, венки, пальба из ружей. Фашисты согнали всех, кто был в это время на улице и в кофейне, и заставили сопровождать процессию до кладбища. Мы шли молча, и ветер обжигал наши лица. Ее повезли на военной машине, в красивом красном гробу. Оркестр играл похоронный марш, и ее подруги плакали.

Никогда еще наш город не провожал гроб с иностранкой, тем более с женщиной подобного сорта. Мы словно онемели, окаменели. Я смотрел на плывущие высоко в небе облака и вновь и вновь размышлял о ее судьбе. Кто знает, какие беды заставили несчастную забраться так далеко, вслед за солдатами в касках, бравшими одну линию обороны за другой, пока она не попала в наш город, где ей суждено было погибнуть, принеся и другим множество несчастий. Может быть, и она собиралась как-то устроить свою жизнь, потому что каждый надеется на лучшее в своей жизни, как бы тяжело она ни складывалась.

Ее похоронили на военном кладбище, среди «братских могил», как их называют, и на могилу положили ту мраморную плиту, что вы видели утром. На ней выбили обычные слова: «Пала за Родину», точно такие же, как и у всех солдат.

Через несколько дней пришел приказ, и публичный дом закрыли. Как сейчас, помню то холодное утро, когда они с чемоданами в руках стояли на площади и ждали машину, которая должна была их отвезти. Прохожие останавливались на тротуаре и смотрели на них. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, растерянные и жалкие.

Когда они забрались в кузов и машина тронулась, кое-кто помахал им на прощание рукой, так, вроде бы нехотя. И они тоже помахали, но не так, как обычно машут руками подобные женщины, совсем по-другому, устало, с отчаянием. Мы смотрели им вслед, пока они не скрылись вдали, но нам не стало легче оттого, что они уехали. Ведь мы всегда думали: вот уедут они, и это будет такой праздник для нас, мы такой пир закатим. Но все было совсем по-другому. Наша жизнь оттого, что они уехали, не стала лучше. Да и могла ли она быть лучше — повсюду шла война, и у нас хозяйничали фашисты.