— Разве? — тихо проговорил Зензинов.
— Да. Но он от нас никуда не уйдет. Я уже знаю, что он в Нескучном. Это даже лучше для нас и хуже для него. Теперь вместо короткого пути от Тверской до Кремля ему надо ехать от Нескучного к Калужским и затем к Москва-реке через Пятницкую, Большую Якиманку, Полянку, Ордынку и так далее. Мы убьем его на улице. И убьем скоро. Только повторяю, даете ли вы мне сейчас слово, что с завтрашнего дня вы снимете с него всякое наблюдение. Вы понимаете, надеюсь, это ведь не дело чести, а дело успеха. Кто ведет дело в комитете — вы?
— Да, я. И я могу вам сказать, что конечно с завтрашнего дня мы снимем наблюдение и прекратим все. Мы даже не знали, что боевая в Москве.
— Это меня радует. По крайней мере, я думаю, что наша конспирация несколько лучше вашей.
— Дай бог.
За дверью послышались скрипкие шаги полового. Он внес поднос с засаленными бараньими котлетами и потным графином водки.
— Холодная? — проговорил Савинков тем же брезгливым барским голосом.
— Точно так-с, как же водке зимой да не быть холодной?
— Ладно.
Половой небыстро вышел, скрипя сапогами.
— Это все, зачем вы меня хотели встретить? — спросил Зензинов. — Я хочу сказать, если это все, то может быть лучше, чтобы мы бросили ужин и уехали, ведь судите сами, если нас кто-нибудь здесь увидит, может показаться подозрительным, тому же половому. И тогда…
— Вы хотите сказать — виселица? — улыбнулся Савинков узостью глаз.
— Нет, я хотел сказать, — погибло дело.
— Ах так! Но я думаю, что мы с вами здесь в полной безопасности. И можем смело поужинать. К тому же я живу так уединенно, вижусь только с товарищами по делу и то урывками, мне приятно вырваться из кольца конспирации и посидеть с свежим человеком. Роль богатого ирландца не так то уж оказывается легка и весела.
Зензинов ел отбивную котлету, внимательно слушая. Он конечно знал безошибочно, что это Павел Иванович. Но до сих пор Савинков не назвал себя. И это дивило Зензинова. Когда Савинков опрокинул большую рюмку, заедая ее котлетой, Зензинов спросил:
— Скажите, в петербургском деле вы тоже участвовали?
Савинков смотрел пристально, косо разрезанными углями глаз и улыбался.
— Да, — сказал он медленно, — как же.
— Я так и думал. Блестящее дело.
— Трудное, — сказал Савинков.
— Все дела террора трудные.
— Ну как сказать. Наше теперешнее тоже конечно трудно. Но ведь это потому, что слишком высоки птицы. — Савинков резал котлету тонкими барскими пальцами.
Зензинов доел. Дальнейшее инкогнито казалось ему бессмысленным. Он сказал:
— Скажите, ведь вы жили у меня в Женеве, когда бежали из Вологды.
Савинков улыбнулся.
— Вы узнали меня сразу, Владимир Михайлович?
— Какой там сразу! У вас изумительный грим. Я узнал вас только тут, в трактире, да и то первое время сомневался. Вы изумительно перевоплотились в англичанина. Но и сами конечно изменились. Я не видал вас почти два года.
— Да, да, изменился. Конечно.
Опершись руками о стол, Зензинов слушал бесконечный рассказ Савинкова. Савинков говорил тихо, со множеством интонаций, то понижая голос, то поднимая, о том, как трудно быть и жить боевикам, умирающий боевик отдает свое тело, а боевик живущий душу.
— Вы не поймете, не поймете как это тяжело. Это опустошающе, это ужасно, — прервал рассказ Савинков. Зензинов, глядя на него думал: — «Все тот же обаятельный Павел Иванович, тончайший художественный рассказчик, яркий, талантливый. Какой изумительный человек. Какие силы у нашей партии, у революции, раз такие люди идут во главе — в терроре!»
— Я знаю, что вновь еще раз отдаю свою душу, а быть может, и дай бы бог, свое тело партии и революции, — говорил Савинков, — я знаю, это нелегко, но я отдаю себя делу потому, что слишком люблю страну и верю в ее революцию.
Зензинов взял его руку, крепко пожал.
— Все мы обреченные, — тихо сказал он.
— Но я верю в нашу победу, — ответил Савинков.
— Конечно. Разве без веры возможна наша работа? В особенности ваша, Павел Иванович?
— Да, конечно, — проговорил Савинков. — Ну что же, поедем?
Они встали.
— Стало быть вы даете мне слово, что с завтрашнего дня комитет отдает нам Сергея полностью?
— Прекрасно. — Савинков позвонил вилкой о стакан.
— Получи за все, — бросил половому богатый барин.
Половой, согнувшись у стола, начал было что-то выписывать грязными каракулями.
— Синенькой хватит? — крикнул Савинков, — что останется возьми себе, выпей за мое здоровье!
Половой оробел. Господа наели всего на два с четвертью. Что было ног бросился он к бобровой шубе, сладострастно снимая ее. Но Зензинову не успел. Он сам надел вытертое пальтишко.
Рысак зазяб у подъезда. Уж не раз проезжал его лихач. Ругался матерью на занесшихся в эдакий трактир господ.
— Зазяб? — с крыльца весело крикнул Савинков, — постой-ка брат, разогреем! — Он крикнул половому. Половой вынес чайный стакан водки. Лихач только крякнул на морозе, но так, что лошадь вздрогнула. И, когда господа сели, дунул и понесся снег, комки, ухабы, гиканье. Ни говорить, ни видеть нельзя в сумасшедшем лете. Лихач сдержал рысака только когда по бокам замелькали теплые огни московских улиц.