Генерал Деникин. Симон Петлюра

Наконец, мои поиски увенчались успехом: специалист по украинскому фольклору композитор Д. нашел в старинном песеннике полный текст этого загадочного произведения. Что же я узнал? Ровным счетом ничего! Все было лишено смысла: и увоз, и жестокая расправа, да и сама песня не имеет конца, и мы так и не знаем, успел ли «пахарь-козаченько», услыхавший Галины призывы, подоспеть на помощь. Правда, есть в песне мораль:

«Хто дочок має, нехай научає.

Темноі ночі гулять не пускає».

Вот и все. И осталось в сердце тоскливое чувство, как после ночного кошмара. Уже много веков длится этот тяжкий сон, и пробуждение не приносит ни радости, ни облегчения.

Да что там Галя… Вспомните «Тараса Бульбу»! Не только выкрученного, неистребимого, предельно угнетенного, но так и не сломленного Янкеля, который приходит на память чаще других персонажей. От него, быть может, пошли гениальные шахматисты и математики: вывели-таки породу! Вспомните всю надрывно-прекрасную в своей кровавой нелепости повесть! Вспомните, как Тарас сковырнул неугодного ему кошевого атамана, не желавшего нарушить мирный договор с султаном, когда война была остро необходима: «Вот у меня два сына, оба молодые люди. Еще ни разу ни тот, ни другой не были на войне, а ты говоришь не имеем права… растолкуй ты мне, на что мы живем?»

Война, убийство, грабеж как образ благородной, достойной жизни! Готовность убить и быть убитым ни за понюшку табака. Гениальный Н. Гоголь, болезненно честный в описании жизни и души человеческой, не стал выдумывать высокие мотивы для описанного им рокового похода, в котором Тарас потерял обоих своих сыновей. Поход был «учебным», повод высосан из пальца, вот только кровь, своя и чужая, была настоящей. Разве что своя была перемешана с вином, а чужая — со слезами. «Казалось, больше пировали они, чем совершали поход свой. Дыбом воздвигнулись бы ныне волосы от тех страшных знаков свирепства полудикого века, которые пронесли везде запорожцы. Избитые младенцы, отрезанные груди у женщин, содранные кожи с ног по колени у выпущенных на свободу…» (гл. V). Это уже в походе, а до похода, для разгона и разогрева, перебили, утопили в Днепре почти всех «своих жидов», разграбили их лавки, сожгли и уничтожили, чего взять не смогли. Это была не месть, а святая традиция: платить торговцу и кредитору не своей, а его же кровью. Никаких нравственных мучений или жалости, унижающей душу казацкую, не было и в помине. Но ощущения греха, преступности совершаемого ведь не могло не быть, обязано было быть! Его можно временно утопить в вине, но, куда вернее, совесть свою, грех свой топить в ненависти и презрении к избиваемым и убиваемым. Ложь, клевета всегда придут на подмогу: «Теперь у жидов они (церкви) на аренде… Жидовки шьют себе юбки из поповских риз… Перевешать всю жидову! — раздалось из толпы».

Вы помните, что было дальше? В школьных хрестоматиях все эти «неаппетитные» места пропущены, а после школы немногие, увы, берут Гоголя в руки, и «хрестоматийный глянец» мешает видеть нам естество и плоть его гениальных творений, горьких, беспощадных, неистово правдивых, а потому, при всех натуралистических и мнимо-издевательских деталях, будящих не злые, а добрые чувства к тем, кого топчут, топят, режут и жгут. Мне кажется совершенно несущественным, что именно говорили или писали своим знакомым о евреях такие писатели, как Н. Гоголь, А. Чехов, Л. Толстой, которые в силу своей искренней человечности, своей изумительной способности пробуждать добрые чувства были естественными борцами против любой формы дискриминации, в том числе и против антисемитизма. К сожалению, этого нельзя сказать о Ф. Достоевском, чья канонизированная человечность была частью его философии, но не души. Так называемый антисемитизм Гоголя (и Шевченко!), мне кажется, можно понимать как своеобразную стилизацию, имитацию народного антисемитизма, который они сами воспринимали как национальную болезнь, им далеко не чуждую. Хочу добавить, что лишь в конце XIX — начале XX века отношение к евреям стало одним из критериев в оценке морального уровня человеческой личности. В ту пору настоящие интеллигенты считали для себя зазорным подать руку антисемитам любого ранга.

После Октября еврейский вопрос из разряда этических перешел в разряд политических, иначе говоря, был отдан на откуп государству и в значительной мере утратил то глубокое гуманистическое содержание, которым наделила его предыдущая эпоха.

Пушкин, Гоголь, Шевченко жили до того, как бурное общественное движение послереформенной поры, а затем погромы в России и дело Дрейфуса во Франции сделали гуманное, справедливое отношение к евреям непреложным законом цивилизованной жизни. Нарушение его грозило нравственной обструкцией. Но ведь законы, в том числе и этические, обратной силы не имеют. Не станем же мы судить царя Соломона за многоженство!