Генерал и его армия

- А кто такие были Чапаев, Котовский, Фрунзе, наконец? В военном отношении были неучи, не в пример тебе. Но был в них революционный дух, вот чего тебе не хватает. Надо же наконец-то вплотную познакомиться, что писали Маркс и Энгельс, что говорил Ленин. Тебе бы кое-что почитать. Хотя бы "Критику Готской программы". У меня она как раз законспектирована.

- Я и саму-то Готскую программу не читал.

- Саму - не надо. Надо - критику. Ты поймешь, что жил до сих пор в темноте. Ну, скажем, в полумраке. А здесь ты попадаешь совсем в другой мир, где все просто, предельно понятно, кристально ясно.

Ночью приснилась генералу "Критика Готской программы". Он ее увидел отчетливо - в белом балахоне, с прорезями для глаз. Она выходила к нему, приплясывая, как на танцульках деревенских выходят девки к парням, вызывая отколоть коленце. Почему-то было ясно, что это женщина, и что она - неживая, и почему-то ее звали "Критика Готской программы". Кажется, она сама так себя называла. Проснулся он удивленный и несколько расстроенный: "Ох, неспроста бабы снятся!"

Однажды - уже под Ярцевом это было - прибилась, вырвавшись из своего окружения, группа человек в семьдесят. Кирнос, выявив коммунистов, поставил их на партучет, провел с ними краткую политбеседу. Впрочем, суетливых этих сокращений: "партучет", "политбеседа", которые жизненного времени отнюдь не сберегают, он не употреблял, но всегда - "партийный учет", "политическая беседа". Вернувшись, он рассказал о "случае возмутительном" - как эти люди попали в засаду. Завела их к немцам вертлявая бабка, у которой всего-то конфисковали кабанчика. Конфискацию она приняла спокойно, разве что губы поджала, и вызвалась проводить гостей в соседнее село, где будто бы кричала: "Так вам и надо, извергам, всю жизнь порушили, испакостили, изговняли, так пусть вас тут всех перестреляют!".

- А не перевелись еще Сусанины на святой Руси, - подивился генерал. - И что ж, укоротили бабку? И речь бабкину, и бабкин век?

- Да, пришлось... Без суда. Я понимаю... Но есть же законы военного времени!

- А той бабке, небось, всего пятьдесят стукнуло...

- Не знаю. Ты что, жалеешь ее? Ту, которая за кабанчика сочла возможным человеческими жизнями расплатиться?

- Расплатилась-то она, - заметил генерал, чем вогнал Кирноса в мрачное раздумье. - А представляешь, что был для нее этот кабанчик? Небось, имечко было у него. А как же, покуда растят его - член семьи. А перед тем, как зарезать, прощения у него просят. И почему ж его надо было под мобилизацию отдавать? За что?

Кирнос, снизу вверх, посмотрел удивленно, сказал то ли серьезно, то ли шутя:

- Вот не знал, что у генерала Кобрисова кулацкие настроения.

- А нет кулацких настроений. Они - человеческие. Ты мне скажи, комиссар, вот этого коника мы по какому праву конфисковали у сельчан?

- По праву армии. Население обязано считаться с нуж дами армии.

- Не то говоришь, Евгений Натанович. Армия имеет права, когда она защищает население, когда наступает. А когда она драпает - нет у нее никаких прав. Молочка попросить - и то нету. Только водички из колодца.

- Спорно. И к чему ты это ведешь?

- А к тому, что мы всегда все по праву берем - и все авансом, все в кредит. Когда ж отдавать будем? И чем?

Кирнос, с лицом, которое сделалось от злости каменным, сказал упрямо:

- Есть обстоятельства, когда надо суметь подавить в себе жалость. Сентиментальность - только выглядит, как человечность. Но это - суррогат. Истинная человечность бывает иногда на вид страшна. Но - оправданна.

Ответная волна злости затмевала генералу голову, стучало от нее в висках. Как ни странно, а первым, кого пришлось бы расстрелять, оказался бы Кирнос. Чем не диктатор, дай только волю! Но если пришло на ум, что кого-то для общего счастья надо в расход пустить, то почему не с него начать, с Кобрисова?

Некоторое время двигались молча, затем генерал спросил:

- А ты, Евгений Натанович, крестьянские волнения подавлял?

- Не приходилось. Но что такое классовая борьба в деревне, я представление имею.