Генерал и его армия

- Ничего, дочка, - сказал генерал. - Мы привычные. Спасибо тебе.

- Зато какой пейзаж! - сказал Донской, слегка уже порозовевший от коньяка, поведя рукою в сторону Москвы.

Женщина не нашлась ответить ему. Ее подруга - с таким же серым, опавшим лицом, - приотстав от толпы, сказала ей строго:

- И что ты, Любаша, к людям пристала, смущаешь. Люди себе хорошее место выбрали, Москву наблюдают. И радио, может, хотят послушать.

- Это где же радио? - спросил генерал.

- А вона! - Женщина, которую назвали Любашей, вновь осветилась улыбкой. - Вона же, на столбе. Не заметили?

Шагах в пятнадцати позади машины свисал с телеграфного столба огромный репродуктор с черным квадратным граммофонным раструбом. И впрямь, не заметили, миновали.

- Он горластый, - сообщила Любашина подруга. - Нам на картошке слышно, как известия передают. А вы сами - с фронта будете?

- Откуда ж еще! - обиделся Сиротин, для него все мужчины делились на фронтовиков и дезертиров. Она сделала таинственное лицо.

- А сейчас отдохнуть приехали? Или - на переформировку?

- Есть у нас дела, - ответил сухо Донской.

- Ну, ладно, - заторопилась Любаша. - Отдыхайте, приятного вам.

Обе женщины пошли дальше, вскинув лопаты на плечо. За ними от Кунцева еще шли, группками и порознь, и одна - молоденькая, круглая, как бочонок, в своем ватнике, перетянутом в поясе концами серого шерстяного платка, крикнула звонко:

- Фронтовикам, дролечкам, горячий привет от трудящего тыла! Как там орелики наши, хорошо бьются?

- Ох, и бьются, лапонька! - отвечал Сиротин. - Так бьются, что клочья летят!

- С наших-то? Или с фрицев?

- С наших - чуть-чуть, с фрицев - покудрявее.

- То-то веселые вы. А за компанию к вам - нельзя?

- А это спросим, - Сиротин поглядел вопросительно на генерала.

- Отчего ж нельзя, - сказал генерал. - А кого ж мы тут ждали?

Она прыснула и сделалась пунцовая, но тотчас заробела, прикрыла рот ладошкой и затесалась среди других.

Мужчины же, дождавшись, когда пройдут, выпили еще - за Победу, закусили и снова выпили - за Верховного и ощутили некое вознесение от принятого внутрь, от запахов отогревающейся земли и травы и оттого, что ждала их вдали Москва, понемногу высвобождаясь из-под сизых лохмотьев тучи. Донской, привстав на колени, вытащил свой самодельный портсигар, на котором сапожным шилом выколоты были скрещенные, перевитые гвардейской лентой штык и пропеллер, а повыше и пониже рисунка - "Будем в Берлине, Андрюша!" и "Давай закурим, товарищ, по одной!" Все по одной и взяли, кроме генерала, от которого они ладонями отгоняли дым. То была непременная минута молчания, долженствующая отграничить разговоры суетные от разговора сокровенного и значительного, и она длилась, длилась, никто не осмеливался ее прервать, все ждали слова от генерала, и он это понимал, только не мог собраться - что же ему сказать этим людям, с которыми он прожил, провоевал полтора года и которым завтра уже будет не до него?