Генерал и его семья

Те слова, что являлись блаженством для уха, — мученье для глаз.
Теплый шепот постельный, и сладостный стон твой, детсадовский смех твой
Почта не принимает, бумага не терпит. И точность отточенных ляс
Безуспешна, ведь сколь ни глазей на Медину и Мекку
На открытках цветных, но хаджою не станешь. И больше скажу —
Не от голода страждет Тантал — от обилия яств. Твои письма
Перечитывать черт меня дергает снова и снова. Хотя побожусь,
Что приносит их ангел-хранитель. И все-таки смесь мазохизма
С онанизмом есть в этом. Ничтожество службы своей
Понимаю теперь, и красот, мною писанных, трудно и тщательно, тщетность.
Как беспомощны буквы, и кто в этом мире слабей
И бедней, чем слуга их покорный. Подай же мне голос на бедность!
Между строк ничего не прочесть мне. А помнишь, сколь много меж фраз
Умещали с тобой мы? Катулл бы считать отказался!
К информации этой изустной с тобой приучили мы нас,
И дыханьем естественным способ рот в рот нам казался!
Впрочем, речь ведь совсем о другом — о вибрации голосовых
Твоих связок, и не говоря уже об ощущеньях других — визуальных,
Например, не касаясь ни кожных, ни волосяных
Твоих нежных покровов и не углубляясь в твой сакраментальный
Мрак трепещущий, в паз, предназначенный соединять
Раздвоение наше, и не говоря уж о том, в стороне оставляя
Отдаленной, читаю я письма. Ищу, на кого бы пенять
И кому бы. И, как Филомела июнь, жду ответа.
Пиши, не ленись, дорогая!

А в остальном все по-прежнему. В Москве жара и скука. Накупайся там за меня. Целую.

К.К.»

Глаза, полезшие на лоб, и челюсть, отвисшая, как у сломанного Щелкунчика, — таким увидел генерала голубь, севший на заоконный… Как это называется? Ну не подоконник же? Птица, помнившая баснословную Степкину щедрость, потолклась на этой самой жестяной фигне, привлекла двух других сизокрылых прожор и, разочарованно поворковав, улетела вместе с товарищами промышлять у солдатской столовой.

— Что за херомантия, в конце-то концов?! — наконец сформулировал Василий Иванович

— Ну что уж сразу херомантия? Стихотворение смешное, конечно, но…

— Да плевать мне на ваши стихотворения проклятые!.. Парадоксель!.. Стихотворения! Мне бы только узнать, кто он, этот гаденыш!

— Да ничего вы тут не узнаете! Ну вот разве что Бродскому автор, кажется, подражает, и не очень ловко!

— А вот мы посмотрим!.. Бродскому… Уродскому! Такой же небось тунеядец!

— Ну вряд ли такой же! Бродский все-таки великий поэт. В свое время Нобелевскую премию получит, между прочим!

— Ой, да знаем мы ваши премии!

И генерал стал еще раз внимательно перечитывать стихотворное послание.

— Какая Мекка? Мусульманин, что ли?

— Ну вы как маленький, Василий Иванович. Ну это метафора такая, неуклюжая довольно…

— Онанизм тоже метафора?

— Ну да, конечно.

— Ну, поздравляю с такими метафорами! Молодцы!

И генерал обратился ко второму письму.

«Привет, Анечка!

Прости, что долго не отвечал: хотел закончить стишок, чтоб послать тебе. Он вышел какой-то очень странный — длинный и, кажется, невнятный, но… А вот сформулировать, что это за „но“, я не могу. Скажу только — с таким упоением и опьянением я со школьных лет ничего не сочинял. Напиши, пожалуйста, честно, „пустого сердца не жалей“, как тебе это.

Петров обещал в Питере показать „Лиценцию“ одному человеку, который может переправить ее куда следует. Двусмысленно звучит, да? Но Петров клялся-божился, что человек надежный. Хотя бо́льшая часть этих стихов мне уже совсем не нравится, но — еже писах писах. Да и смешно всерьез говорить о книге, число читателей которой равняется восьми человекам.

Ну, вот это стихотворение, я назвал его “Зачин”, потому что, кажется, действительно начинается что-то новое. Хорошо бы.