Генерал и его семья

Медиатор еще по инерции тренькнул по струнам, но веселия глас уже смолк. Никто из хулиганов даже не выкрикнул волшебного слова «Атас!» или «Шухер!». Пьяная компашка замерла, пораженная ужасом, но в ту же секунду и отмерла, и задала такого стрекача, что о преследовании не могло быть и речи. Да и не хватало еще генерал-майору гоняться по снегу за этими шмакодявками. То, что его интересовало, он, к сожалению, рассмотреть успел, и тот, на кого была направлена благородная ярость Василия Ивановича, никуда от него деться не мог.

Не видя уже никакой красоты и не слыша никакой тишины и музыки, генерал направился домой и, едва открыв дверь, рявкнул:

— Степан!!

Из туалета медленно вышел бледный, почти синий Степка, взглянул на отца и стал икать.

Бочажок подскочил к сыну, ухватил за грудки и тряхнул так, что Степкины зубы явственно клацнули.

— Тварь! Тварь! Тварь! — кричал генерал, и тряс, и тряс ватного сына, и уже бил его спиной и затылком об стену.

Но тут его самого толканули острыми кулачками в спину!

— А ну прекрати!! Ты что?! Озверел совсем?! Отпусти! Отпусти его, тебе говорят!!

Анечка, выскочившая в одной ночной рубашке, оттаскивала генерала за хлястик шинели, наконец оторвала его и чуть не упала.

— Тварь! — Генерал еще раз припечатал сына к стене и отпустил.

— Это подло! Подло! Оскорблять того, кто не может ответить! — кричала Анечка, заслоняя своим телом (главным образом животом) икающего брата.

Генерал, не глядя на нее, вперив налитый кровью взор в окончательно одуревшего Степку, отдувался и подбирал слова:

— Таких, как ты… Вот таких скотов, как ты!.. Я всю жизнь таких вот… ненавидел! И презирал!

— А он, — взвилась дочь, которую никто за язык не тянул, — а он будет всю жизнь презирать таких, как ты!

Как же ты, девочка моя, жалеть будешь потом об этих словах! Просто сгорать будешь от непоправимого стыда. Уж поверь, я по себе знаю.

Генерал наконец оторвал взгляд от сына и взглянул на дочь. Аня глаза свои бесстыжие не отвела.

И тут как валаамова ослица возопил Степка:

— Дура ты, Анька! Дура проклятая! — И, обращаясь уже к спине уходившего к себе генерала, пообещал: — Я не буду, пап, не буду!

Но к чему относилось это обещание — к Анечкиному ли страшному прогнозу или к распитию спиртных напитков и исполнению хулиганских песен, было не ясно, думаю, и к тому и к другому.

И вот Анечка стоит уже в коридоре одна, никак не может отойти от случившегося и чувствует вдруг…

— Ой! Ой, мамочка! Ой!.. Ну рано же еще!.. Что же это?!. Мамочка! — И уже вслух и панически громко: — Папа!! Папа!!

Выскакивает полураздетый генерал, кричит: «Что?! Что, Анечка?! Уже?! Что, уже?!. Не бойся, не бойся!! Все в порядке!! Девочка моя!! Больно?! Я сейчас!!» — бросается к телефону, поднимает несчастного Григорова, гонит Степку за Корниенко, зачем-то просит заспанного соседа, да не просит — требует, чтобы тот ехал с ними, бегает вокруг Анечки, как заполошная курица, орет на Степку, на Григорова, явно сходит с ума и трусит гораздо больше самой первородящей, всю дорогу до города сидит, развернувшись к Анечке и держа ее за руку, всю ночь изводит медицинский персонал роддома, выкуривает полторы пачки, пытается вспомнить «Отче наш», пока наконец под утро Анечка не рожает ему внука, который хотя и недоношенный на полмесяца, но и по весу — 3 кг 240 г, и по росту — 45 см — вполне нормальный, здоровый и покамест очень спокойный.

Книга вторая Amore! Amore!

Глава одиннадцатая

Голубенький, чистый

Подснежник-цветок!

А подле сквозистый,

Последний снежок…

Последние слезы

О горе былом

И первые грезы

О счастье ином.

А. Майков

Перечитал сейчас на свежую голову все вышеизложенное и даже не знаю, что сказать. С одной стороны, вроде и ничего, есть места и забавные, и трогательные. Но в целом что-то не то. «Девка большего желала, хлопец лучшего хотел».

Особенно по сравнению с первоначальным, величественным и дерзновенным замыслом. Замах, как говорится, на рубль, удар — на копейку.

Можно, конечно, конвертировать эту горькую присказку в библейскую валюту — обетование на талант, воплощение на лепту. Ну типа — лепта вдовицы, смиренно и благолепно.

Так, Господи! И мой обол
Прими на утвержденье храма.

Господь-то, может, и примет, куда ж Ему, Человеколюбцу, от нас деваться, Он, Многомилостивый, и не такое принимал!

Ему ведь важно что? Чтобы намерение было благое и трудился бы автор честно и усердно, до художественных достоинств Вседержителю и дела нету, sub specie aeternitatis все эти достоинства не то что обола, гроша ломаного не стоят. Главное — в землю ничего не зарыть, по силе возможности приумножить и вернуть Хозяину.