Генерал коммуны. Садыя

Перед ней лежал город, выстраданный и взлелеянный ее надеждами. Город, созданный тысячами рук, голов.

Осыпался щебень, оползала из-под ног глина.

«Это хорошо, что я сегодня решила пройтись, — подумала Садыя, — очень уж хочется запечатлеть его этот город. С горы очень красив, надо попросить Славика, чтобы он сфотографировал…»

«Если что… трудно мне уезжать из этого города, — вдруг подумала Садыя. — Здесь я оставила больше, чем могла…»

Вспомнила: вчера звонили из обкома и просили устроить корреспондента — теперь в городе будет корреспондентский пункт.

— Хочешь жить в мире с прессой, — пошутили из обкома, — дай удобную квартиру.

«Надо обязательно привести его сюда и показать ему город с горы. Кто-кто, а корреспондент должен вдохнуть нашего воздуха, увлечься пейзажами нашего города…»

Потом вспомнила о Панкратове: «Прав Илья Мокеевич, в этом дубняке разбить парк, а здесь вот спустить лестницу до самого города.

До самого города… Разве комсомольцы не возьмутся?»

И Садыя приостановилась. «Комсомольское дело. Комсомольская юность. Какое странное звучание этих знакомых и близких слов! Как быстро бежит время, как беспощадно оно к людям!»

Садые стало смешно. Пришедшая мысль перекликалась со словами Мухина. Уезжая, он сказал: «Не торопитесь с выводами, Бадыгова. Время жестоко, и народ не простит…»

Кому не простит? Ей? Мухину? За кем правда?

Разговор с Мухиным на прощание был четким, почти без подтекстов. Они раскусили друг друга, и здесь нечего было таиться.

«Нет, Мухин, ты глубоко ошибся. Когда руководство выражает мысли народа, живет с народом одним дыханием, вот тогда это и есть воля народа, воля большого людского моря, меня, его, другого. Такой волей, таким руководством является партия наша. А ты, Мухин, руководитель случайный… Очень жаль, что приходится еще встречать мухиных. Но недолго, совсем недолго осталось. Они сами себя выявляют…»

Сегодня утром пришел следователь и виновато положил перед ней папку.

— Ну что?

— Садыя Абдурахмановна. Дело на крутом повороте. Надо с вами посоветоваться.

— Советуйтесь.

— В деле пригородного совхоза и управляющего Гизатуллина Пенкин играет незавидную роль.

— Догадываюсь.

— Как быть?

— И вы спрашиваете? Юрист, следователь, спрашивает, как быть?

— Да нет, как быть, мы знаем: но Пенкин руководящее лицо, грозит немедленно вызвать Мухина.

— Мухин не такой дурак, не приедет. Я думаю, мой совет вам не нужен. Я не юрист. У вас есть свой советчик — закон. А перед законом Советской власти все равны.

— Спасибо.

«Вот так, товарищ Мухин… воля вашей персоны еще не воля народа».

Домой Садыя вернулась к обеду. В хорошем настроении, разморенная думами и всем тем, что видела. Было хорошо, потому что она была уверена в правоте своих поступков, своих мыслей.

Она решила обязательно побывать с семьей в дубняках, взять с собой тетю Дашу, ребят, пригласить Панкратова. Илья Мокеевич не изменился: при встрече с ней глаза у него всегда светлели, как и прежде. Видно, внутри было что-то большее, чем оставшаяся обида. Да и ребята как-то по-другому стали к нему относиться. Однажды по радио передавали песни, и Марат задумчиво сказал, слушая простую, хорошую песню: «Любимая дяди Ильи». А старший совсем удивил Садыю: он долго ходил вокруг да около, заметно волнуясь, прежде чем открылся: «Отпусти меня, мама, с дядей Ильей на охоту. Может быть, Сережа пойдет. Отпусти». Ничего не поделаешь, отпустила. А сколько после этой охоты было рассказов! Как у заядлых охотников; трудно понять, где правда, а где охотничья выдумка.

«Значит, Илья душой ребят овладел. Хорошо ли это, плохо ли, но факт».

Но радостное настроение дома поблекло.

— Голубчик-то наш заболел, — еле вымолвила тетя Даша и, закрываясь фартуком, всхлипнула.

— Что ты, Дашенька? Марат?

67

Болезнь Марата встревожила Садыю. В ночь ей надо было лететь в Казань. Перед городской партийной конференцией на бюро обкома обсуждалась работа горкома.

— Ты потеплей оденься, — советовала тетя Даша, — а то там, в самолетах, небось сквозняк.

— Что со мной случится? Не о себе я. И надо было Маратику заболеть в такое время.

— Переживем, милая, переживем. Всё переживали, и это переживем.

Встретив утром на бюро, Столяров спросил:

— У тебя такой вид… Ты что, больная?

Вид у Садыи действительно был никудышный. Под глазами синяки, лицо помятое: ночь почти не спала, все думала о Марате.

— Сын заболел.

— Младший? Самый бойкий? Тогда мы тебя долго не задержим. — И Столяров тут же позвонил на аэродром, чтобы приготовили для Бадыговой самолет. — Что у тебя за привычка: никогда не поставишь нас в известность. Может быть, надо хорошего специалиста, доктора?

Вопрос нефтяников был поставлен первым. Докладывал Мухин, выбритый, с лоснящимися щеками; он говорил о работе горкома в тоне судейского разбирательства: