Генерал коммуны ; Садыя

От этого мучительно и сладостно ныла грудь. Вот она, жена, самовар, обязательно самовар, как в детстве; он помнил, как мать приносила самовар и ставила на стол и как отец ласково гладил ее по плечу — красивый, большой и недосягаемый отец… Но детство кончилось, когда он был совсем малыш. И помнил он только это — самовар; и что других семейных радостей не запомнил — не его беда, так как никто никогда и нигде семейных ворот перед ним не открывал, — жил с подобными себе, без конуры, как бездомная собака.

Но как он мог жениться, если нельзя вычеркнуть свое прошлое? И она только недавно перестала бояться его. Как он войдет в их семью? И примут ли Котельниковы?

От страха ее глаза закрываются слезой, когда она пытается спросить себя об этом. Она его любит и боится, боится признаться всем, что ее любимый — это он, он… И он боится сказать, что он Тюлька, бывший вор, может страстно и бескорыстно любить.

Но день настанет, и они скажут, он и она скажут, и все узнают правду.

«На буровой люди…»

Тюлька приподнимается на локте и сразу узнает: Ветрогон и тот, другой, и еще… пришли, чтоб кровью отплатить за его новую жизнь, за счастье, которое он обрел.

«Да, я люблю тебя, Миша… — Грудной и грустный голос Марьи, он шел откуда-то издалека… — И хочу взаимности… Иногда мне кажется, что ты гнусный, хочешь меня унизить…» Даже в эту минуту Марья была рядом, всегда с ним — родная, тихая и грустная Марья; она жила в его душе, и если бы она сейчас знала, какой он, Тюлька, на что он способен ради нее, друзей…

Тюлька медленно, бледнея, поднялся;

— Кончать?

— Зачем? — В волчьих глазах Ветрогону не скрыть намерения; на всех дорогах его стоял Тюлька; он, Тюлька, и в жизни был счастливее. Все время, пока жил Ветрогон, его мучила зависть к этому маленькому, жилистому и веснушчатому парню; в Тюльке был человек, душа, его любил Жига; а он был только Ветрогон, безжалостный и жестокий, обреченный на пресмыкание вассал. Теперь он сам главарь, сам… да, да, сам.

— …Зачем? Ты выполнишь? — обращается он к Тюльке, делая спокойный вид.

«Я не знала тебя, радость, счастье мое… я не знаю, как сказать моим, и, может быть, никогда не скажу. Может быть, нам уехать туда, где тебя и меня не знают. Там тоже живут…»

— Нет.

— Нет?

«У меня под сердцем бьется… ей-богу, пощупай, вот здесь бьется».

— Нет…

Сверкнула белесая, как зимний утренний рассвет, сталь, и Тюлька пошатнулся: один, два, три удара; он на коленках, нагнул голову.

«У нее будет ребенок… мой ребенок».

Под лопаткой мягко, тепло, и легкая дрожь, пробегающая по животу.

«Жениться…»

47

Бывает же… Вот так нарыв: натягивается, натягивается, принося жуткую боль, и что ни прикладывай к нему — никакого облегчения. А придет время, и он, надувшийся, желтый и безобразный, вдруг лопнет, и сразу станет как-то легко.

Но пока облегчения не было. Нарыв натягивался, принося боль и страдания. Балашов, казалось, только теперь понял все, что случилось. Он стал резким, раздражительным. Аграфена приметила это и как-то, ложась спать, тихонько шепнула мужу:

— Не ладится на работе у Сережи-то? Весь какой-то издерганный. Эх, эта работа. Без нервотрепки сейчас не могут работать, вот что я скажу.

Иногда Сережа просыпался ночью в холодном поту и долго не мог заснуть. Выходил на кухню. Курил.

— А трусить незачем, — поняв его, как-то однажды сказал ему Котельников. — Жизнь труса хоть и мирная, но совсем дохлая.

Работа должна приносить удовлетворение, а она уже не приносила. Странной казалась его инженерская жизнь; она как будто бы жестоко смеялась над его мальчишеской увлеченностью; жизнь представлялась теперь как-то проще, более земной, в простых тонах акварели.

Он верил в свою инженерскую будущность. Как же иначе? Как жить, работать, любить Лильку, если большие мечты не сбудутся?

«Когда камень бьют, он крошится, когда железо бьют, оно становится крепче…» Кто он? Камень? Железо?

Завтра в горкоме будут обсуждать работу института. Валеев говорил, что это не простое обсуждение, — решался вопрос о Дыменте. Валеев оказался в сущности очень простым парнем. И Сережа не удержался, рассказал ему все, что тревожило и волновало.

— На эту тему я давно хотел с тобой поговорить, — заметил Валеев. — Зря ты тогда на меня обиделся; понимаю, больно задел нарыв. Но заметь, склоки, сталкивания друг с другом — это не просто разные характеры сотрудников, как объясняет Дымент.

Конечно, Сережа и сам о многом догадывался. Но понять так, как сейчас, объединить в целое…

— Бюро прежнего состава ставило этот вопрос. Тогда мы не сумели. Дымент оказался сильнее нас, — рассказал Валеев. — Теперь мы добились, чтобы горком обсудил работу нашего института.

И вот перед Сережей задача… Кто он? Камень? Железо?

Будет ли он защищать Дымента или пойдет против? И как можно пойти против Дымента? Он привык видеть его начальником, авторитет которого был вне сомнения.