Генерал-лейтенант Самойлов возвращается в детство

Запутавшись в противоречивых рассуждениях, Илларион Венедиктович шёл уже медленно и машинально, отчаявшись найти окончательное твёрдое решение. Впервые в жизни он действовал наугад: мол, будь что будет, а…

Что — а? А то, что, если назвался груздем, полезай в кузов!

Надо, надо, на-до дело довести до конца!

И чем ближе подходил снова уже быстрым шагом к месту встречи Илларион Венедиктович; тем чаще он то и дело опускал голову, честно говоря, боясь не увидеть там Вовика.

Он остановился и взглянул на часы: десять сорок четыре.

Опять опустив голову, словно она разом отяжелела от мрачных мыслей, Илларион Венедиктович всё медленнее и медленнее подходил к столику, за которым вчера…

За столиком сидел Федька, тот самый Федька, который со своими приятелями-истязателями недавно на глазах Иллариона Венедиктовича мучил чёрного котёночка.

Федька старательно и нежно, полузакрыв от блаженства чёрные, продолговатые, чуть раскосые, глаза, облизывал палочку-ложечку, которой давно съел всё мороженое из стаканчика.

Чтобы не оставлять вас, уважаемые читатели, в неведении и недоумении, спешу сообщить: Вовик проснулся в девять тридцать две, двадцать три минуты ему потребовалось на дорогу, примерно полчаса он просидел на стулике за столиком и отправился восвояси, абсолютно уверенный, что именно нелепый случай лишил его возможности продолжить знакомство с генерал-лейтенантом в отставке, который обещал ему… А, теперь уже неважно, чего тот ему обещал! Уплёлся Вовик домой злой, раздосадованный, обиженный и несчастный…

Сев напротив Федьки, Илларион Венедиктович внимательно разглядывал его. Худенький, кудрявенький, курносый, большеухий, из-за длинного тонкогубого рта немножко похожий на лягушонка из мультика… Федька, заглянул в стаканчик, громко и разочарованно вздохнул, ещё раз старательно и нежно лизнул палочку-ложечку, встретился взглядом с Илларионом Венедиктовичем и уныло сказал:

— Всё. Мало мороженого ложат в стаканчик.

— Не ложат, а кладут.

Федька согласно кивнул, добавил ещё унылее:

— Ложат тоже мало.

— Подожди меня, — сказал Илларион Венедиктович, ушёл и вернулся с шестью стаканчиками мороженого, три поставил перед мальчишкой. — Угощайся на здоровье.

Чёрные, продолговатые, чуть раскосые глаза Федьки почти округлились от наивеличайшего изумления. Он раскрыл длинный тонкогубый рот, но произнести не мог никакого даже звука, не то что слова.

— Ешь, ешь, — грустно предложил Илларион Венедиктович.

— Я могу… — Федька в предвкушении удовольствия подержал все три стаканчика в руках. — Ух, и люблю я его!

— Вот и действуй.

«Не пришёл… не пришёл… не СОИЗВОЛИЛ прийти… проспал… продрых… — тупо слышалось в голове Иллариона Венедиктовича. Он тряхнул головой, и в ней стало вроде бы яснее. — А может, и приходил? И не дождался? А может, ещё вернется? А?»

Он уже расправился с мороженым, а Федька только заканчивал старательно и нежно долизывать содержимое первого стаканчика, спросил:

— За что вы меня так?

— Ешь, ешь, — с удовольствием глядя на него, проговорил Илларион Венедиктович. — Ты как здесь оказался?

Не переставая старательно и нежно слизывать мороженое с палочки-ложечки, Федька отвечал:

— Пятнадцать ко… пеек на… шёл… тут вот…

Разговаривать с ним сейчас было трудно, практически невозможно. Илларион Венедиктович терпеливо ждал, пока Федька не отставит последний стаканчик, тогда только спросил:

— Кем ты собираешься стать, Фёдор, когда вырастешь?

— А чего собираться-то? Вырасту и стану кем-нибудь. Отец хочет, чтоб я по его стопам пошёл. Он пожарный у меня. Я сначала согласился: пожары-то редко бывают. А он в прошлом году обгорел. Старуху долго из огня вытаскивал. Она больно толстая была. Правда, медаль получил и премию.

— И ты раздумал идти по его стопам? Ведь спасти человека — это прекрасно!

— Прекрасно, конечно, — согласился Федька. — Меховые, сапоги ему дарили. У старухи-то шесть, сыновей, и всё к отцу приходили. Кто торт принесет, кто что. А один сын, летчик, меховые сапоги принес. Отец не взял. Мамка его потом до ночи ругала и ревела.

— Надо гордиться таким отцом.

— Да я горжусь. Его и по телевизору два раза показывали. Только все говорят, что он мало зарабатывает. — Федька поморщился, пожал плечами. — И за сапоги все над ним смеются. Бабка как вспомнит про них, так прямо чуть не в обморок. Говорят, ходит богу молиться, чтоб отец поумнел.

— Ну, а ты-то как ко всему этому относишься? — пораженный услышанным, спросил Илларион Венедиктович.

— А чего мне относиться-то? Я бы сапоги взял. Унты, вспомнил, ещё они называются. Кра-а-асивые, тё-ё-ёплые! Летчик говорит: вы жизнь моей маме спасли. А отец говорит: жизни цены нету. Я и так, мол, вовсю доволен.

— Замечательный человек твой отец, — задумчиво проговорил Илларион Венедиктович. — Семья у вас большая?

— У-у-у! — Федька, сморщившись, скривил физиономию. — Три сестры у меня. Отличницы. Отец с ними и по грибы, и на рыбалку, а то и всякой ерундой занимается, — осуждающе продолжал он. — Бабочек ловят, жуков, разных, травки сушат. А про меня отец говорит: в семье не без Федьки. Бабка и мамка зато меня здорово уважают.

— За что?