Генерал Раевский

Толубеев говорил, а слова Палена не выходили из головы. Как сказать о дежурстве генералов? Скажешь — да невпопад! Получится как в поговорке: «Начал во здравие, а кончил за упокой». Но Павел помог ему:

   — Не узрел ли какие с его стороны нарушения? — Заметив, что генерал замялся, потребовал: — Я приказываю говорить, ничего не скрывая.

   — Ваше величество, его светлость генералиссимус...

   — Какая светлость? Он князь, однако без права именоваться светлостью. Вот Лопухин — тот наделён княжеским титулом с правом именоваться светлостью. Суворов же этой чести не удостоен. Не светлость он.

   — Виноват-с... Виноват-с... — Ноги у генерала едва не дрожали.

   — Что же он себе позволил?

   — Он содержал при себе вопреки вашего приказа дежурного генерала.

   — Кто же исполнял сию должность?

   — Генерал Милорадович, а потом генерал Денисов.

   — Это какой же? Из казачьего войска?

   — Так точно, ваше величество, он самый.

   — Непозволительное самочинство... Безобразие. Какие ещё допущены нарушения? Докладывай!

   — Отмечены также отступления от устава во время сражений. Наступление порой велось не предусмотренными колоннами, а неведомым в армии рассыпным строем. Каждый действовал не по команде, а как Бог на душу положит... Ещё были допущены нарушения формы, ваше величество. С ведома главнокомандующего штиблеты повыбрасывали, обули солдат в сапоги...

А вечером на приёме у императора был Палён. Всегда громкий, добродушный, уверенный, сыпавший прибаутками, он держал себя сдержанно и официально.

   — Что случилось, генерал? Вы чем озабочены? — спросил Павел.

   — Вы правы, ваше величество. Я не только озабочен, я боюсь.

Губернатор был ещё и артист.

   — Вы боитесь? Чего?

   — Сумею ли оправдать ваше доверие в дни пребывания Суворова в столице?

Палён начал тонко задуманную игру.

   — Вы, граф, боитесь встречи Суворова? С чего бы это? — повёл бровью Павел.

   — Уж очень велика особа и велики почести, ежели ваше величество будет встречать Суворова.

   — Конечно, велика. Но ведь он победоносец, князь Италийский, генералиссимус.

   — И ему, ваше величество, при вас гвардия станет отдавать честь?

   — Конечно. Так мной определено. А что дурного вы в том усматриваете?

   — Ваше величество, не опасна ли такая почесть смертному?

   — Почему? — насторожился Павел. И, увидев, как генерал смутился, в нерешительности переступил ногами, строго потребовал: — Говорите, генерал, без утайки! В чём сомнения?

   — Так ведь, ваше величество, Суворов велик, армии люб, и кто знает, что он может скомандовать ей, куда поведёт? Он старик с капризом. Может возомнить о себе всякое.

Павел вскинул голову, будто оценивая сказанное генерал-губернатором.

   — Идите, генерал, — не отвергая его слов, Павел махнул рукой.

Палён вышел с сознанием, что брошенное зерно сомнения упало на благодатную почву.

Утром, брея Павла, Кутайсов с видом безразличия проронил:

   — Наш-то генералиссимус оженить сына надумал. Аркадия.

   — Не рано ли? — заметил Павел. — Он ещё совсем мальчик, всего шестнадцать.

   — Так-то оно так, но чином вышел в генералы, более того, в генерал-адъютанты.

Павел промолчал. Кутайсов старательно скрёб бритвой, как бы не давая возможность ответа.

   — Кто ж невеста? — спросил высокий клиент, когда брадобрей отвёл бритву.

   — Не нашенская. Из родни Бирона, герцогиня Саганская.

   — Это та, что в Силезии?

   — Она самая. Немецких кровей.

   — От кого о том узнал?

   — От Петра Алексеевича Палена. Он ещё сказывал, что, когда генералиссимус был в Праге, там состоялась помолвка.

   — Что ж он, не мог найти невесту в России?

   — Вот и граф Палён тоже говорит подобное. Сам немец, а не высказал одобрения.

   — Когда он имел с тобой разговор?

   — Вчера, ваше величество.

Вскоре после разговора с Кутайсовым Павел приказал отменить торжественную встречу генералиссимуса. А когда больного Суворова привезли в столицу на частную квартиру, неожиданно появился дворцовый посланец.

   — С чем, братец, пожаловал? — спросил с постели Александр Васильевич в полной уверенности, что его к императору.

Щёлкнув каблуками и отдав честь, тот официально произнёс:

   — Генералиссимусу князю Суворову не приказано являться к государю.

Эти слова оглушили Суворова. Побледнев, он упал на подушки и едва слышно промолвил:

   — За что?

С этого дня он стал таять, словно свеча.

12 мая император, по обыкновению, выехал на прогулку. Вместе с ним ехали граф Кутайсов и несколько сопровождавших верховых лейб-казаков.

От Зимнего карета покатила прямо к строящемуся Михайловскому дворцу. Объехав стройку, экипаж последовал далее. Копыта звонко стучали по брусчатке мостовой, сильные лошади, казалось, рвались из упряжи, чтобы нестись вскачь, и форейтор с трудом сдерживал их, переводя на размеренную рысь.

Карета уже подъезжала к Садовой улице, когда из неё показался катафалк с гробом и многочисленная толпа. Люди шли и у катафалка, и за ним, и справа, и слева. Их было много, и в большинстве военные, значительная часть их в парадной форме. Сверкали эполеты, ордена, медали.

Императорский кортеж остановился посреди Невского, пропуская неожиданную процессию, преградившую путь.