Генерал Раевский

«...Неприятель, устроив в глазах наших всю свою армию, так сказать, в одну колонну, шёл прямо на фронт наш; подойдя же к оному, сильные колонны отделились с левого его фланга, пошли прямо на редут и, несмотря на сильный картечный огонь моих орудий, без выстрела головы оных перелезли через бруствер. В то же самое время с правого моего фланга генерал-майор Паскевич с полками атаковал штыками в левый фланг неприятеля, за редутом находящегося. Генерал-майор Васильчиков то же самое учинил на их правый фланг, а генерал-майор Ермолов, взяв батальон егерей полков, приведённых полковником Вуичем, ударил в штыки прямо на редут, где, истребив всех, в нём находящихся, взял генерала, ведущего колонны, в плен. Генерал-майоры Васильчиков и Паскевич опрокинули в мгновение ока неприятельские колонны и гнали оные до кустарников столь сильно, что едва ли кто из них спасся. Более действия моего корпуса описать остаётся мне в двух словах, что по истреблении неприятеля, возвратясь в свои места, держался в оных до тех пор против повторных атак неприятеля, пока убитыми и ранеными приведён был в совершенное ничтожество и уже редут мой занял г. генерал-майор Лихачёв...»

В Москве

Сражение продолжалось допоздна. Особенно долго пальба доносилась от высоты Курганной, через которую пролегала дорога к деревням Горки и Бородино и где сражались полки 7-го пехотного корпуса Раевского. Там стрельба продолжалась всю ночь и затихла лишь к утру. И тогда же неспешно стали отходить к Москве русские войска.

Удерживая ключевую высоту, полки генерала Раевского перемешались, сражались небольшими безымянными отрядами, которыми командовали храбрейшие офицеры, унтеры, а то и просто рядовые.

После сражения генерал Раевский говорил: «Корпус мой был так рассеян, что даже по окончании битвы я едва мог собрать 700 человек. На другом день я имел также не более 15 000».

Потери в сражении понесли обе стороны. В русской армии они составили 44 тысячи человек, у французов из 135 тысяч числившихся под ружьём были исключены 58 тысяч.

В рядах отступавших русских войск слышалось:

   — Неужто отдадим неприятелю Москву?

   — Никак того не может быть, — доносились возражения. — Кутузов обещал устроить Наполеону ещё одну головомойку.

О судьбе Москвы ещё не было принято решения ни высшим генералитетом, ни самим главнокомандующим Кутузовым. Впрочем, к одному решению он склонялся всё более и более, однако его нужно было утвердить на военном совете.

Наконец он объявил главному квартирмейстеру армии полковнику Толю:

   — Надобно первого сентября в деревне Фили устроить военный совет. Предупредите приглашённых генералов.

Деревня Фили находилась неподалёку от окраины Москвы и состояла из нескольких убогих рубленых изб.

   — Кого предупредить? И на какой час?

   — Часам к четырём пополудни. А пригласить надобно... Барклая да Беннигсена, Дохтурова — нынешнего командующего армией, Ермолова да Коновницына, Остерман-Толстого...

   — А Раевского?

   — Его непременно. Как же без него?.. И самому быть. И моего адъютанта полковника Кайсарова...

К назначенному времени все генералы, кроме Беннигсена и Раевского, чьи войска находились в арьергарде, явились с опозданием. До их прибытия совет не начинали.

Кутузов сидел в кресле у стола, размышляя над картой, распластанной на большом столе. Возле него находились полковники Толь и Кайсаров.

Беннигсен, а вслед за ним и Раевский прибыли лишь в пять вечера и сразу же перешли к делу.

Спор разгорелся между Беннигсеном и Барклаем. Начальник главного штаба настаивал на необходимости сражения перед Москвой, Барклай выступал против. Ссылаясь на потери, он утверждал, что последнее сражение может погубить армию, а с ней и мощь России.

Горячий, недолюбливавший Барклая, Ермолов выступал на стороне Беннигсена, но запротестовал Остерман-Толстой.