Генерал Снесарев на полях войны и мира

«Только что объехал поля, где производятся занятия двух моих полков… Была у солдата нашего душа, да ещё какая душа — беззаветная, мужественная, стойкая, мировая, а теперь кто-то подкрался к нашему солдату и выкрал — нет мало — вырезал его душу, и осталась там пустота. И как к этой пустоте подойти, как её взволновать, как её поднять на подвиг, как в неё всунуть лик родины, никто не знает: секрет потерян».

«…для всякого благомыслящего и смотрящего несколько вперёд картина ясна: страна идёт к экономическому и политическому краху… в мои годы и с моим кругозором трудно человеку замкнуться в личное счастье; судьбы общего, большого, страны властно стучатся в сердце… если в моё сердце, маленькое и ограниченное, как в сердце всякого человека, нашла себе дорогу общая скорбь, массовое горе, необъятная болезнь, переживаемая страной, что же тогда делается с моим бедным сердцем, как ему скорбно, как ему тяжко, как ему страшно. И что же удивительного, что сны неясно-спутанные, дикие тревожат мой сон, что ночью я просыпаюсь внезапно, как от кошмара, и долго лежу с открытыми глазами… и тогда стану я у какого-либо дерева, стою минуту за минутой и смотрю на голубое небо, туда, где мысль простых людей располагает стопы создателя миров, и мои сухие губы шепчут: “Спаси и сохрани, Ты, пострадавший за нас на Кресте”».

«Был сегодня в церкви… Певчие пели очень хорошо, некоторые вещи очень тихо. Батюшка сказал краткое слово о Богородице как защитнице всех страждущих и трогательно закончил своё слово фразой: “Царица Небесная, спаси русскую землю”».

На этом фоне служебные успехи и чиноповышения представлялись мелкими, малонужными, и Снесарев не особенно сокрушался, когда его назначение начальником штаба армии не состоялось из-за девятидневной задержки в Ставку телеграммы с его согласием. Правда, вскоре он был назначен на должность командира корпуса, но он-то понимал, что в текущем мутном потоке мало что значит стать и командиром корпуса.

11

Два месяца, с сентября по ноябрь 1917 года, Снесарев — командир Девятого армейского корпуса. Сначала ему предложили командование Двенадцатым, что его вполне устраивало: корпус был ему хорошо знаком. Но потом было приказано принять Девятый корпус в составе Второй армии. А это уже Западный фронт, который, признал Снесарев, два года опытов не имеет, разве что отрицательные.

Некоторые офицеры не побывали и в десятке боёв. Разумеется, им было дивно услышать, что их новый комкор провёл семьдесят пять боевых операций. Стотысячный корпус с конным парком в тридцать пять тысяч лошадей дислоцировался между Выгановским озером и станцией Барановичи на ломаной полосе в шестьдесят с лишним вёрст.

Репутация у корпуса не самая плохая. До Снесарева им командовали военачальники также незаурядные — Щербачёв, Драгомиров, Киселевский, более слабый Тележников (Шрейдер). Поначалу Снесарев несколько стеснялся приказывать целому созвездию генералов, бывших старше его годами, но вскоре освоился; да и не в том была неловкость для всех, а в том, что без прямого военного дела корпус обесцвечивался. Работы — в сутки вместить бы ещё одни сутки, и то всего комкору не переделать. Он понимал, что самое трудное повлиять и на обстановку, и на людей непосредственно, для чего требовалось хотя бы раз быть увиденным и услышанным. Но слишком разбросан корпус, он, давно не воюющий, словно усыплён у этого болотистого Выгановского озера.

А что такое подвижный, изготовленный к битвам, волевой корпус — не для Снесарева объяснение, прекрасно знавшего военную историю, знавшего, например, что корпус французского маршала Даву одним сражением под Ауэрштедтом в 1806 году, в сущности, решил участь Пруссии — стать привязанной к колеснице Наполеона, а другой наполеоновский маршал Мюрат одним своим корпусом вошёл в Рим, дабы исполнить императорское повеленье: упразднить тысячелетний Ватикан как государство.

Но там были иные пространства. Иная реальность. Иные времена.

В письмах и дневниках Снесарева — его раздумья и строки о литературе и слове, о больших именах и географических точках-названиях, о русском народе и других народах.

Снесареву, как всякому нормально чувствующему человеку, было бы всё одно больно, кто бы ни истерзал в недобрый час его далёкую родственницу-отроковицу из тринадцатого, пятнадцатого и любого века: монгол, или венгр, или московит (русский разбойник). Одинаково мучительно. Равно как и подвиг во имя человека и человечества — кто бы его носитель ни был, радость и гордость за него. Хотя, разумеется, ближе соотчич, представитель родной страны. Разумеется, ему было в гордость, что, скажем, «Братьев Карамазовых», создал его соотечественник. Но кто приемлет гордость за отечественное, за его органические вершины, приемлет и ответственность за его трясины, бездны, котлованы, из которых нередко вырастают уродливые пирамиды и башни прогресса.