Генерал Снесарев на полях войны и мира

Электричество горит у нас безобразно: мигает непрерывно, часто совсем прекращается на 5–15 минут, и никому дела нет до этого прискорбного явления, портящего лампочки, глаза, затрудняющего и гадящего нашу работу, которая круглый день ведётся при электрическом свете… В результате недостатки, как “Бесы” Пущкина, переплетаются в нашей жизни, плодят новые недостатки, и вот вам объяснение для дурной продукции… ужаса которой, по-видимому, не понимают… (Действительно, изготавливаемые заключёнными игрушки — верблюды, львы, зубры, жирафы, лебеди — на себя не похожи: в дикой раскраске, в корявых позах, искривлённые, перекошенные, и зачем эти диковинные тропические животные в каком-то победоносном множестве плодятся здесь, в холодном предполярном лагере, где не до игр, где собаки лютеют, где колючая проволока и смерть; куда они пойдут, какую детскую душу ранят, эти нечаянно декадентские, с позволения сказать, игрушки? — Авт.)

…читал лекцию в 5-й роте (женбарак) о Памире с подъёмом и естественной теплотой… 3 дамы прослезились. В итоге — благодарности и просьбы читать… читал лекцию об Индии… Моя репутация лектора, по-видимому, растёт… (Он радуется как ребёнок, читая лекции безграмотным заключённым, это он, блистательный лектор, лекциями которого заслушивались Петербург и Москва; но, быть может, восприятие его слова здесь, в спрессованной толще былых сословий, в толще народной, для него существенно, во всяком случае, не менее, нежели столичное. — Авт.)

Я значусь постоянным преподавателем математики, и вприбавку библиотекарем; получаю за час 60 коп. (библиотека даром) и буду вырабатывать 30–35 руб. в месяц, т.е. в 2–3 раза больше, чем когда-либо раньше…

26–27 марта я получил пропуск и, значит, разгородил… проволоку… бродил 2 часа по Кеми, осмотрел старый собор… Собор обвалился, частокол остался кусками, словно зубы старика, крыша входа покосилась, окна забиты досками… Всё уныло и глухо в этом здании, где несколько сот лет люди говорили с Богом…

Наше учреждение называется учебно-производственным комбинатом… Курс продолжается от 2 до 6 месяцев, идея — создать квалифицированных работников… идея симпатичная, и я отдаюсь ей с полным увлечением…

У нас в коридоре непрерывные пропажи: кружки у бака с водой пропадают систематически, календарь сорван, даже решетка для обтирания ног унесена… Словом, принцип частной собственности расшатан прочно, но это расшатывание пошло в роковые стороны: к краже у своего ближнего последнего насущного достояния: бушлата, сапог, шапки, белья, пайки хлеба — и к разграблению народного достояния… И, очевидно, получается императивная альтернатива conditio sine qua: или сохрани принцип частной собственности (выработан десятками тысяч лет большого мучительства) — и тогда будешь иметь шансы уберечь государственное достояние и частный насущный кусок хлеба, или уничтожь частную собственность — и никакой собственности не останется, её расшатают сверху донизу… Природа не разрешает спасительной демаркационной линии…

Дело об электровредителях заинтересовало и наши медвежьи углы. И главный, по-видимому, мотив: нельзя ли по какой-либо аналогии или побочным данным сообразить, за что и почему нас засудили… Процесс — мировое событие, фактор от необъятного количества данных, и как о нём судить нам, жалким узникам Севера?»

На этом лагерные дневники Снесарева обрываются.

Логическое добавление в том времени и пространстве: узники Свирских лагерей Иван Солоневич с сыном и младшим братом в августе того же 1934 года совершают побег и переходят финскую границу. Уже погиб, воюя в войсках Врангеля, средний его брат, уже отсидел в Сибири и на Соловках младший его брат, а ему, старшему, Ивану, ещё предстоит сказать своё слово. И это слово — книги «Россия в концлагере» и «Народная монархия» — услышат во всём мире. В отношении к народу, к монархии, к революционному «фальшивому» Февралю чувства, мысли и дела Солоневича и Снесарева братски близки, а Свирские лагеря ставят меж ними и соединительный знак судьбы.

ПРИ БОЛЬНИЦЕ ДОКТОРА ГААЗА. 1934

Больница носила имя Фёдора (Фридриха) Гааза (1780–1853), «святого доктора», как именовал его народ. Уроженец прирейнской Пруссии, он в 1806 году перешёл на русскую службу и всю свою жизнь посвятил облегчению участи заключённых. Будучи старшим врачом тюремной больницы в Москве, он так или иначе помог тысячам и тысячам несчастных. «Спешите делать добро!» — эти постоянно повторяемые им слова стали заветом для широкого сообщества лечащих.

1