Генерал террора

Купе битком набитого, даже лучшего, вагона им удалось занять всё-таки на четверых — отчасти по решительности и влиянию Савинкова, ехавшего с командировкой от Уфимской Директории, отчасти по болезному виду Клепикова. При всех докторах и заботах, юнкера лишь чуть-чуть удалось поставить на ноги; к поезду его по настоянию Савинкова доставили на санитарном автомобиле и демонстративно внесли двое санитаров, — чего там, юнкеров, членов им же самим распущенного «Союза». Так и садились: впереди с правительственным мандатом Савинков, за ним зверской выправки санитары, несущие своего забинтованного товарища, а уж сзади чета Деренталей. Ду-ду!

Сразу же возникла проблема: кому и где располагаться?

Само собой разумелось, нижняя полка предназначалась правительственному послу. Само собой, и дама — не лезть же ей наверх. Если не принимать во внимание даже Деренталя, оставался ещё и раненый — его-то куда?..

Поднялся вежливейший гвалт, в котором не последнюю роль играл и голосок Любови Ефимовны; она жаждала лично ухаживать за раненым:

   — Я — сестра милосердия! Я хочу... буду чаем поить бедненького мальчика!..

И слабый, но всё-таки решительный протест благовоспитанного юнкера:

   — Лучшее место — для дамы... о чём спор, господа!

И равнодушное хмыканье Александра Аркадьевича:

   — А по мне — так и на полу! Главное, едем... едем прочь от России... Да, прощай немытая Россия, страна рабов!..

Савинков недолго слушал эти пререкания, всё решил единым махом:

   — Моего адъютанта — направо. Сами пока, по ранжиру, налево. Разумеется, Любовь Ефимовна у окна. Где и как спать — решим после. Сейчас — закусить. Саша, разрешает твоя печень?

Деренталь только хмыкнул и протёр носовым платком очки. Будто он и сквозь запотевшее стекло не мог разобраться в чемоданах!

Так — под хороший, ещё уральский, балычок и довольно сносное, из уфимских губернаторских подвалов, вино — началось трёхнедельное путешествие по Сибири. Само собой, с задержками, остановками и прочими прелестями российской междоусобицы.

Кто они — беженцы или дипломаты?

Савинкову позарез нужна была Европа, поскольку ехал он с официальными поручениями Уфимской Директории — сборища безмозглых говорунов, вроде Чернова, Авксентьева, Философова, — а в Европу сейчас, сколь ни печально, можно было попасть только через Азию. Деренталю как советнику, прикомандированному к послу, нельзя было отрываться от своего шефа. Любови Ефимовне никак не полагалось отставать вообще. А болезный Флегонт Клепиков и сам отстать не мог, ибо попал в это купе через руки дюжих санитаров. Вот и выходило: внушительная российская миссия, со своим послом, со своим иностранным атташе, с личной секретаршей и немного приболевшим охранником. Так, с внутренним смешком, раздал всем Савинков роли, да ведь нечто подобное и на самом деле получалось. Ещё в первый час, пока закусывали, он сказал:

   — Любовь Ефимовна, отныне вы для всех — секретарь посольства. Апломб, солидность, независимость... Да, это наши пропуска. Лицо посольства определяет секретарь. Ему полагается соответствующее досье. Вот оно, — достал из чемодана внушительную кожаную папку. — Пока вместо мандатов — чистые листы. Записывайте.

   — Что? — оторвала Любовь Ефимовна от заплывшего снегом окна свой волоокий взгляд.

   — Всё. Дорожные впечатления. Встречи. Подозрения. Шпионство. Железнодорожное хамство, наконец!

Савинков не преувеличивал. Когда он потребовал чай, чистую скатерть на стол — тряпку сбросил демонстративно на пол, свежие простыни и полотенца тоже сгрёб вниз, своим отличным дипломатическим ботинком притоптал, — когда ещё брезгливо носовым платком протёр окно и платок швырнул в коридор, какая-то служилая рожа подняла было крик на весь вагон:

   — Баре какие! Раскидались!

Чтоб покончить с криком, он и саму рожу вместе с засаленной железнодорожной фуражкой выкинул за дверь. Щёлк — щеколда! Там, в коридоре, покричали, но недолго. Вагон-то всё-таки был лучший, следовательно, и начальник поезда где-то тут обретался. Некоторое время спустя — вежливый стук.

   — Откройте, пожалуйста, господа.

Деренталь по взгляду Савинкова отщёлкнул обратно щеколду, и в дверях предстал щеголеватый начальственный железнодорожник:

   — С кем имею честь?..

Савинков без слов протянул мандат, подписанный всем синклитом Директории — Авксентьевым, Черновым, Философовым, даже бывшим адъютантом Перхурова, а ныне полномочным министром Ключниковым, — всеми лицедеями, как он в гневе называл и профессора за его увлечение бессмысленной политикой. Мандат был хорошо пропечатан, в золотистый тон, на гербовой царской бумаге. Немудрено: при всей разношёрстности уфимской публики тон задавали всё-таки монархисты. Поезд ещё недалеко ушёл от собственников стоявшей на мандате печати; начальник поезда, конечно, знал о всех этих людях, а может, и открыто сочувствовал, потому что, сверив мандат, кивнул торчавшим за его спиной кондукторам:

   — Обеспечить всякий возможный в наших условиях комфорт. — И уже самому Савинкову: — Мне, Борис Викторович, конфиденциально сообщили о вас. Честь имею!

Он даже приложил руку к фуражке, и Савинков привстал с полупоклоном: